Отрывки из книги «МАЛЕНЬКАЯ РОДИНА БОЛЬШОЙ СТРАНЫ».Смоляне о Борисе Васильеве» (Составитель В.А.Карнюшин) (публикуется впервые)

От составителя

О Борисе Васильеве писать нельзя. Его нужно читать. И не просто читать, потому что надо. Его вещи – не для простого времяпрепровождения. Это не любовные романы и не популярные детективы, которые плодятся с неимоверной быстротой и многотомно возлежат на прилавках практически всех книжных магазинов и лотков. Да, это не Толстой и не Достоевский, не Кафка и даже не Мураками. Но это и не беллетристика (если под беллетристикой понимать пресловутое «поп»). Это просто другая литература. Проза Васильева – камерна, у нее просто не может быть массового читателя. Она слишком чувствительна, потому и камерна…

Каждый человек плачет и смеется. Но если это смех, то стыдиться не стоит, а если слезы… Вряд ли стоит кому-либо их видеть. Это слишком личное. Вот так и книги Бориса Васильева. Это слишком личное…

«Что главное? Рассказать сюжет? Написать историю обороны? Нет, хотелось чего-то большего. Никак не мог понять, каким должен быть мой герой», – так начинает рассказ о создании своего романа «В списках не значился» Б. Васильев. Примерно такая же задача стоит и передо мной, несмотря на то, что «отгремели» мероприятия 2014 года, года 90-летия писателя, прошли конференции, изданы сборники к ним, установлены бюсты и мемориальные доски. Однако точка не поставлена, ибо труда, обобщающего и делающего выводы о жизни Васильева, о его значении для жизни России, для нас с вами, так и не появилось. Я удивился, но не нашел я такой работы ни в журналах за прошлый год, ни в Интернете, ни в «трудах» его земляков. Очередные «сливкосниматели» появились, и много, а вот друзей-читателей – не было. Кроме, пожалуй, одного сборника, изданного в Москве, Сергеем Александровичем Филатовым «Есть такая профессия… Борис Васильев в воспоминаниях современников». Но это сборник друзей, помнящих о Васильевых и хранящих о них Вечную Память. Я говорю о работе иного толка…

Что рассказать о своем любимом писателе? О том, что он родился в Смоленске, на Покровской горе? Так об этом все знают, но мало кто вспоминает. О том, что его прародители, известные дворяне Алексеевы, родом из Ельни? Так ведь это интересно двум-трем краеведам. Куда более интересно, если бы его родственники имели отношение к созданию первой партячейки на Смоленщине. Вот тогда бы об этом говорили, а еще больше бы писали все кому ни лень. Рассказать о том, что это писатель с обостренным чувством ответственности за судьбу родины, что у него есть то, чего давно нет у многих – совесть и чувство стыда за содеянное коллективно? И что это нормальное состояние интеллигентного человека? Так последнего интеллигента расстреляли в 37-ом. Все остальные (в том числе и я) – примазавшиеся к этому званию. Чувство совести мы все чаще и чаще заменяем чувством зависти. И это куда более удобно, нежели «совестить самого себя» по поводу и без повода. Может быть, рассказать о том, что у писателя гипертрофированное чувство долга, памяти? Память… Вот это действительно серьезно. Об этом стоит поговорить.

Когда в 1969 году в журнале «Юность» была опубликована повесть Бориса Львовича «А зори здесь тихие», – это было не просто событие. Это была повесть, которую ждали миллионы. К тому времени читатели устали от многотомных воспоминаний доблестных генералов, от сухих документов, от «Войн» и «Блокад», вбивающих в головы веру в то, что победа ковалась не на поле брани, а в штабах и политотделах (перечитайте как-нибудь на досуге эти произведения!). Читатели 70-х помнят, какой популярностью пользовались в те годы засилья «официального» рассказы и повести Б. Васильева, Б. Окуджавы, В. Астафьева, В. Распутина. Как их ждали, как их передавали из рук в руки, как их зачитывали до дыр. И выход каждого произведения был событием.

У Васильева многие (не все!) произведения были событием: «А зори здесь тихие», «Не стреляйте белых лебедей», «В списках не значился», «Завтра была война», «Были и небыли». Я уже не говорю о фильме по его сценарию «Офицеры», который остается самым культовым фильмом среди людей в погонах и без которого не обходится ни одно 23 февраля. Что же происходит сегодня? Почему романы Б. Васильева уже не считаются событием? Да разве только Васильева…

Поделюсь своими впечатлениями только за последние год-два.

Резануло ухо как-то услышанное: «Война уже всем надоела». Но сегодняшние события на Украине происходят не потому ли, что нам «надоело» и мы решили забыть? В какой-то момент мы стали спокойно воспринимать сообщения о взрывах и терактах? Они стали «обыденным делом». И грохнуло, и на сей раз прямо у нашего дома. Это потому, что война уже впиталась в нашу кровь и стала нашим составляющим? Но ведь к этому нельзя (преступно!) привыкать, а смириться с этим – невозможно!..

Несмотря ни на что, книги писателя до сих пор не задерживаются на прилавках. Это говорит о том, что у книг Бориса Львовича есть свои читатели. Были и будут всегда! И для этих читателей его книги – святой источник, к которому хочется прикоснуться еще и еще раз…

Сборник, который Вы держите в руках, создан для того, чтобы у будущих исследователей жизни и творчества писателя была возможность понять, что на «малой родине» были попытки изучать Васильева не разрозненно, а в системе. Что его земляки видели и чувствовали своего великого писателя не урывками, не время от времени, ни тогда, когда появлялись вдруг деньги на празднование юбилея. Для меня Главным Читателем Васильева является, безусловно, смоленский читатель и Школа, которую пытались создать мы, – наивная попытка преклонить колени перед Писателем, до боли в собственных суставах чувствовавшим боль и трагедию другого человека, пытавшегося объяснить своим «детям и внукам», что «подвиг сначала нужно взрастить в себе», что Родину нужно «любить и в непогоду, и в шторм». Мы знали: он любил нас, своих Главных Читателей. Но и мы любили своего Главного Писателя…

Перед Вами сборник текстов смолян, в разные годы изучавших и, уверен, продолжающих любить писателя, который никогда «не писал о зле», для которого Честь, Достоинство и Долг были наивысшими мерилами отношения человека к жизни. Вы можете спросить: причем здесь Зинаида Гуральник из Германии? Отвечу: по праву первенства. Она была первым советским российским исследователем Васильева, защитившим диссертацию по его творчеству. Это мой большой друг, а значит, и смолян теперь. Так красиво и с такой любовью научные статьи о писателе не были написаны ни до, ни после…

Васильев был самый порядочный человек, которого мне когда-либо удалось повстречать. Верно отметил М.Е. Стеклов: «Порядочность для Б. Васильева – это закон общения с людьми, усвоенный от отца». У меня до сих пор мало еще что получается, но я стараюсь свою жизнь «лепить с него». «Жить не по лжи» и понимать, что «самое главное в жизни Истина» – этому я научился точно. Сам Борис Львович, дорогая моему сердцу Зоря Альбертовна, наши немногочисленные, но емкие встречи, герои его книг – то наследие, которое я хочу передать Вам, будущим читателям его книг. У Вас будет все, Вам предстоит открыть для себя творчество замечательного писателя, неутомимого оптимиста и великого патриота своей Родины. Удачи Вам, в ваших открытиях! Жаль только, что Вы не сможете пожать его руки и оценить его взгляд, строгий, проникновенный и всегда неимоверно добрый.

В московском сборнике «Есть такая профессия…», в заключительной статье, академик АН, доктор исторических наук Илья Ханукаевич Урилов, большой и преданный друг Васильевых, очень много и до конца дней материально и финансово помогавший им, назвавший на помине Зорю Альбертовну «своей Богоматерью», называет нас всех, участников этого сборника, «большими Друзьями» писателя… На одном из «местных мероприятий» один местный педагог произнес во время тоста, что по его мнению ни при жизни писателя, ни после его смерти не было исследователей его творчества, а, мол, те, кто таковыми себя считают – это плод их больного воображения… Два полярных мнения… Но я все-таки хочу о Друзьях, Главных Читателях Писателя. Двое из них, «смоленских» Читателей, к сожалению, не дождались ни сборников, ни торжественных мероприятиях. Они не были «исследователями» (в том научном смысле этого слова) творчества Писателя. Они были его Главными Читателями целиком и полностью. Это с их «легкой руки» и я влюбился в своего Писателя. Именно их памяти я и посвящаю этот сборник: Стеклову Михаилу Ефимовичу и Растихину Владимиру Борисовичу…

С уважением,

Владимир Карнюшин

Часть 1. Основные смоленские исследователи и биографы Бориса Васильева

Михаил Ефимович Стеклов (1939-2010),

краевед, профессор Смоленского педагогического института

Три дня с Борисом Васильевым

В январе этого года по приглашению Смоленского собрания приезжал писатель Борис Васильев. Его книги «А зори здесь тихие…», «Жила-была Клавочка», «Иванов катер», «И был вечер, и было утро», «Летят мои кони…», рассказы, повести пользуются у читателей заслуженной популярностью. Но те, кто когда-либо видел и слышал Бориса Васильева, общался с ним, тот любит не только его творчество, но и его самого – высокого и красивого человека, интересного собеседника, умного и откровенного.

Смоляне относятся к нему по-особому. И не только потому, что писатель – наш земляк. Скорее за то, что он воспел наш город. Как стихи звучат его строки, посвященные Смоленску: «И детство, и город были насыщены Добром, и я не знаю, что было вместилищем этого Добра – детство или Смоленск».

Десять лет прошло, как Борис Васильев приезжал на старые днепровские кручи. Теперь он пробыл здесь три дня. Программа его визита была чрезвычайно насыщена – выступление перед членами Смоленского собрания, участие в заседании кафедры литературы пединститута, встреча со смолянами в концертном зале имени М. Глинки, прием у мэра М.Г. Зысманова и председателя городского Совета народных депутатов В.И. Анисимова, поездка в Высокое Ельнинского района на могилу деда И.И. Алексеева.

В эти три дня я достаточно часто разговаривал с Борисом Львовичем и его женой – Зорей Альбертовной. И много думал о природе таланта писателя, о его литературных взглядах и об общественной позиции.

Так и родились отрывочные записи, которые я и назвал «Три дня с Борисом Васильевым».

* * *

Едва мы оказались в гостинице, как Борис Львович сказал: «Хочу пойти к дому, где я жил». Сразу не получилось – на улице еще было темно. Чуть позже мы оказались на улице Декабристов, бывшей Никольской, и во дворе одного из домов увидели остатки кирпичной кладки. Это все, что сохранилось от старого здания, куда шестилетним ребенком переехал Борис Васильев из домика, что стоял на Покровской горе.

Постояли. Борис Львович удивительно много помнит из тех далеких лет – названия улиц, разговоры, события, имена людей, тогда живших по соседству.

Потом прошли к зданию техникума связи. Здесь когда-то была синагога, а в детские годы Бориса Васильева был кинотеатр, который смоляне называли пятнадцатым.

Молчали. И говорили. А из моего сознания не уходили камни Васильевского дома. Как хорошо, что есть возможность у писателя возвращаться к камням своего детства. И пусть нет Дома, где каждый его уголок пропитан навсегда ушедшим временем… Но есть камни. Есть память, которая и останавливает бег времени.

* * *

Трогательно вспоминает своих родителей, бабушку, близких. «Летят мои кони…» – это книга о становлении человека, которое невозможно без осмысления своей родословной, внутренних связей с прошлым.

Не случайно Борис Васильев в этот период решил во что бы то ни стало посетить село Высокое, где похоронен его родной дед. Ни гололед, ни дальняя поездка не остановили его.

Другой родственник – брат деда – Василий Иванович Алексеев был учителем детей Льва Толстого. К сожалению, мы ничего не знаем об этом человеке, хотя связи яснополянского мудреца со Смоленщиной изучены довольно подробно доцентом пединститута И. Н. Антюфеевой.

* * *

Б. Л. Васильев в последние годы много размышляет о судьбе страны.

Его статьи в «Известиях» под общим заголовком «Люби Россию в непогоду» заставляют по-новому посмотреть на многие острые вопросы времени.

В недавней публикации в журнале «Октябрь», названной «Россия: Четыре книги Бытия», писатель предостерегает: «Ныне мы реально вступили в полосу четвертого Смутного Времени, и только от нас сегодня зависит судьба России. Это следует не просто понять, этим следует проникнуться, ощутить как наиглавнейшую задачу, как долг каждого – не допустить гражданской междоусобицы».

Думается, что все творчество последних лет – и книги, и статьи, и беседы, и выступления Бориса Васильева – направлены на предотвращение этой национальной беды.

* * *

Да, писатель – человек общественный. И что бы ни говорил сам, что он – затворник, существо штучное, в России творца воспринимают как учителя, который, рассказывая о жизни людей, учит их жить.

Читатели, даже искушенные, задавали вопрос Б. Васильеву о том, насколько реальна основа повести «А зори здесь тихие…». И когда узнавали, что книга эта – плод авторского вымысла, то обижались и не верили.

Лично для меня подобный вопрос почти не существует – раз герои книги признаны людьми реальными, раз их судьбы волнуют нас до слез, то значит они живые и существуют в нашем сознании.

Повесть о своем времени «Летят мои кони…» читаешь как-то пристрастно. Вольно или невольно сравниваешь реального писателя Бориса Львовича с тем образом его, представленным в книге, и с близкими ему людьми. Не знаю, насколько подобное сопоставление соотносится с законами мемуарного жанра, но чисто по-человечески от этого никуда не уйти.

Вот строки об отце: «Вероятно, у него были враги – нельзя честно прожить жизнь, не нажив врагов. Отец никогда не говорил о них: он говорил только о друзьях, и зло не имело у него права голоса. Он жил с ощущением, что кругом только очень хорошие люди…».

Читаешь это, и независимо от себя возникает ощущение, что писатель предложил нам не только рассказ об отце, но и самохарактеристику…

Б. Васильев даже ни разу не вспомнил ругательные, очень несправедливые статьи критиков Кардина, Латыниной, не делился рассказами о неостанавливающейся борьбе в писательских кругах Москвы. Писатель не вел необязательных разговоров.

Когда В. И. Анисимов на приеме у мэра стал рассказывать об одном из наших знаменитых земляков, ныне находящемся в опале, сказал, что тот, приезжая в Смоленск, был корректен, вежлив, справедлив, то Борис Львович охотно поддержал этот разговор. Он вспомнил, что наш земляк помог достать очень редкое лекарство для тяжело больного депутата, рекомендовал писателя в состав комиссии по тбилисским событиям 1989 года.

Могут сказать, что это естественная реакция порядочного человека. Наверное. Но почему так часто и сегодня у опальных людей надолго замолкают телефоны, их перестают узнавать знакомые, а друзья едва узнают при встречах на улице? Значит, порядочность – еще не стала нормой для всех. Для Б. Васильева – это уже закон общения с людьми, усвоенный от отца.

Борис Львович с душевной болью вспоминает об А. Д. Сахарове, о трагически ушедшей из жизни Юлии Друниной, по-доброму говорит о шестидесятниках – Евгении Евтушенко, Булате Окуджаве…

Помните, у Блока: «Там жили поэты и каждый встречал другого надменной улыбкой». Этой надменности, впрочем, свойственной многим художникам, нет у Васильева, он органически ей чужд. И это тоже от отца, который жил с ощущением, что кругом только очень хорошие люди».

* * *

А, быть может, человек сам создает свое окружение, вернее, духовную и житейскую нишу, где ему хорошо, уютно и где господствует тишина взаимопонимания? Когда я писал эти строки, я вспоминал жену Бориса Львовича – Зорю Альбертовну Васильеву.

Живут они вместе с 1946 года. Милая, тихая, задумчивая, она никого не перебивает в разговоре, не задает лишних вопросов, наотрез отказывается сесть рядом с мужем в залах, где он выступает… Поженились они в Москве, еще учась в академии бронетанковых войск, затем вместе работали испытателями новых конструкций боевых машин.

Однажды Зоря Альбертовна рассказала, как их танк буквально стал тонуть в трясине и, чтобы его спасти, она, командир экипажа, приказала Борису Львовичу за десятки километров отправиться ночью вместе с бойцом на базу, чтобы оповестить командование о случившемся. Экспериментальная машина была спасена.

Я спросил о судьбах других членов экипажа. Зоря Альбертовна помолчала, а потом грустно ответила: «Они все уже умерли». «Мы – осколки военного поколения», – добавил Борис Львович.

Многие смоляне с любопытством смотрели телепередачу – встречу Э. Рязанова и Б. Васильева. Из трехчасовой беседы в эфире показали далеко не все. Встречена эта передача по-разному. В концертном зале один из слушателей обвинил писателя чуть ли не в неискренности. Это задело Б. Васильева. И он прав – в чем-то другом, но неискренним писателем он никогда не был.

Потом в личной беседе я высказал мысль, что, вероятно, некоторые зрители не поверили ему потому, что тот сказал Рязанову о непонимании в семидесятые годы многих явлений общественной и политической жизни.

• Да, так и было, — прокомментировал Борис Львович. – Я – человек военный. В академии меня учили, что Чехословакия – это наши западные рубежи. Когда туда вошли объединенные силы, то это глубоко меня не затронуло. Понимание многих сложных проблем пришло позже.

Ах, сколько сегодняшних умников стали чуть ли не государственными обвинителями тех «непонимающих», кто честно работал, учился и учил, кто писал хорошие книги. Откуда они? Не из тех ли очередей в райкомах КПСС, где годами стояли за анкетами, чтобы вступить в ряды активных строителей коммунизма?

«Непонимающий» Борис Васильев ближе мне во сто раз нынешних «понимающих», которые теперь уже толпятся не за партбилетами, а за должностями.

* * *

Честь имею… Так мог сказать о себе отец писателя, так имеет право сказать художник и офицер Борис Васильев. Однажды он спросил у отца, как произошло, что многие офицеры перешли на сторону красных. Тот ответил, что отречение Николая II автоматически снимало с них присягу, данную царю и Отечеству. А дальше уже каждый выбирал свою Россию.

* * *

Одна из излюбленных тем Бориса Васильева – это интернационализм. Нет, не официальный, не казенный, другой, который воспитывала его мама – дворянка по происхождению. Он так и пишет: «Мама попутно, походя, без громких слов прививала мне великое чувство повседневного бытового интернационализма».

• В нашем классе учились ученики восемнадцати национальностей: латыши, эстонцы, татары, евреи… И дружили.
• Школа № 13 называлась образцовой и носила имя Бубнова. Находилась она напротив городских часов.

Борис Львович говорил о дружбе ребят разных национальностей с гордостью, как об одной из главных духовных ценностей детства. Причем, повторял он об этом несколько раз и в личных беседах, и на приеме в мэрии.

Так вот, бытовой интернационализм воспитывался как дома, так и в школе. Потому-то и был повседневным. А наш древний Смоленск Б. Васильев называет городом-плотом, на котором плыли дети разных народов и искали здесь свое спасение. «И Смоленск был плотом, и я плыл на этом плоту среди пожитков моих разноплеменных земляков через собственное детство», – заметил писатель в книге «Летят мои кони…».

Излишне говорить, что Б. Васильев писатель-интернационалист. И знаете почему? Да потому, что он настоящий русский писатель.

Кто-то из критиков сказал однажды, что национализм – это мировоззрение плохого писателя…

***

Борис Васильев относится к женщинам по-рыцарски. И независимо от возраста: будь то Лиза Бричкина или Галя Четвертак, юные девушки-зенитчицы из повести «А зори здесь тихие…», или баба Лера из романа «Вам привет от бабы Леры». Это персонажи, так сказать, выдуманные, сочиненные писателем. Но для нас они, как живые, и мы, не стесняясь, плакали, когда они умирали, и сострадали их нерожденным детям. Помните, как старшина Васков горевал после гибели Сони Гурвич: «А главное, что могла нарожать Соня детишек, а те бы внуков и правнуков, а теперь не будет этой ниточки. Маленькой ниточки в бесконечной пряже человечества, перерезанной ножом».

Когда в концертном зале имени М. Глинки, отвечая на один из вопросов, писатель сказал, что он «безумно любит актрису Русланову», то слушатели не усомнились и не заподозрили в этих возвышенных словах мужского кокетства. Борис Васильев говорит так весомо, что за его словами ощущаешь правду спонтанного чувства и соглашаешься, независимо от того, что ты думал раньше. Русланова – действительно удивительная актриса.

Любопытный факт. В Смоленск Борис Львович привез новую повесть под названием: «Невостребованный прах» и прочитал ее нескольким членам Смоленского собрания – В.Б. Растихину, И.А. Огневу, И.А. Южакову, О.Л. Раскатовой и М.Растихиной. Слушатели были покорены обаянием таланта писателя и еще раз убедились в том, что он не только добр в жизни, но и необыкновенно понимающе относится к поступкам своих героев и их нелегким судьбам.

Я читал рукопись чуть позже. Не имею право раскрывать сюжет. Скажу лишь, что меня поразили страницы вычеркнутого текста. Б. Васильев безжалостно вымарал те слова из писем героя повести своей возлюбленной – Варваре Николаевне, которыми тот отрицательно характеризовал бывшую жену. Не мог позволить писатель оскорблять женское достоинство мужчине, даже уже разлюбившему, не мог!

А я, читая «Невостребованный прах», неожиданно для себя вспомнил где-то услышанное, как МХАТ готовил к постановке пьесу А. П. Чехова «Три сестры». По первому замыслу Андрей Прозоров должен был произнести монолог о женщинах-мещанках, которые «хранят в себе налет поэзии и женственности, но, выйдя замуж, спешат надеть капот, туфли, безвкусные и богатые уборы, в такие же капоты и туфли облачаются их души».

Но перед самым выпуском спектакля от Чехова пришло письмо. В нем он просил выбросить этот обличительный монолог и заменить его одной фразой: «Жена есть жена».

Рыцарское отношение к женщине хорошо чувствуют сами представительницы прекрасного пола. Во время выступления Б. Васильева в концертном зале на сцену вышла женщина-художник и подарила ему картину. При этом она сказала ему столько добрых, возвышенных слов, что писатель, как мне показалось, чуть даже растерялся. А слова-то какие: настоящий писатель, как хорошо, что вы есть, настоящий мужчина, красивый человек.

Как редки сегодня такие непривычные монологи. Быть может, потому, что рыцарей мало? Я слышал, как одна очень милая дама произносила тост в честь Б. Васильева. Он звучал приблизительно так: «Здесь все говорили, что вы – хороший писатель. И это правда. Что вы честный человек. И это правда. Но я хочу сказать не об этом… О другом. Вы такой мужчина, при виде которого невольно испытываешь душевное волнение».

Что ж, мужское рыцарство и оценено по достоинству.

Б. Васильев интересно размышляет о демократии. По его мнению, демократия – это не образование новых партий. Это скорее мировоззрение. «Я боюсь, – сказал он, – как крайне левых, так и крайне правых».

Как совпадают умонастроения разных людей. Евтушенко много лет назад написал: «Мне чужды экстремисты. Мне приелись их трепотня, их умственный разврат. Вся эта ультраправость, ультралевость, рутиной одинаково роят…». Демократия – это стремление к диалогу, к безусловному соблюдению законности. Борис Васильев рассказал, как однажды в зале, где заседал Верховный Совет Союза, на гостевой трибуне появился политический деятель, известный своими скандальными выходками. Увидев его, один из депутатов буквально закричал: «Остановите заседание и выгоните непрошенного гостя».

Б. Васильев успокоил его: «Этот политик имеет право здесь присутствовать. Если его изгнать – будет скандал, чего он и добивается».

Чуть позже депутат подошел к Борису Львовичу и согласился с его позицией – действительно, был бы скандал.

Рассказывая эту историю, писатель сказал, что не верит в будущее политиков, жаждущих конфликтов и скандалов.

Демократия – это, конечно же – не только партии, но и мировоззрения…

* * *

Один мой знакомый московский критик любит расставлять писателей по рангам и, рассуждая о них, одному отдает первое место, другому – второе, третьему – десятое. «А этот, – говорит он, например, о Ерофееве сокрушенно,- в первую десятку не попадает».

Я не осмеливаюсь подходить к творцам с таблицей умножения и обозначать их художественную значимость с помощью четырех арифметических действий.

Что касается Бориса Васильева, то он за последние 25 лет занял в русской литературе свое достойное и законное место. Нравственная безупречность его гражданской позиции, сострадание к людям, любовь к ним, запечатленные в полновесных художественных образцах, все это дает право считать, что имя Бориса Васильева останется надолго в русской литературе.

* * *

В повести «Летят мои кони» Б. Васильев написал вот такие строки: «Я родился на перекрестке двух эпох, и в этом мне повезло. Еще судорожно и тихо отходила в вечность Русь вчерашняя, а у ее одра неумело, а потому и чересчур громко уже хозяйничала Россия дня завтрашнего. Старые корни рубились со звонким восторгом, новое прорастало медленно. Россия уже отбыла со станции «Вчера», еще не достигла станции «Завтра» и, судорожно громыхая разболтанными вагонами, испуганно вздрагивая – на стыке дней своих, мчалась из пронизанной вспышками выстрелов ночи гражданской войны и в алый рассвет завтрашнего дня. Наш паровоз летел вперед».

Слова эти написаны в начале 80-х годов. Борис Васильев не знал еще ни о перестройке, ни о Карабахе, ни о распаде Союза. Россия сегодня уже отбыла со станции «Вчера». И как сказал в одном из своих выступлений писатель в Смоленске – «Поезд уже пошел. И остановить его может только преступник»…

Борис Васильев верит, что поезд, несмотря ни на что, доедет и довезет нас до лучшей жизни. Потому и призывает всех нас любить Россию в непогоду.

(Журнал «Край Смоленский», 1993)

ИСПОВЕДЬ ПОЧЕТНОГО ГРАЖДАНИНА

Книги читают по-разному. Одни люди для того, чтобы проследить за развитием сюжета, другие – чтобы восхититься художественными достоинствами, третьи – чтобы не пропустить модное чтиво. Но наибольшее удовольствие, как мне представляется, получают те читатели, которые находят в авторе своего собеседника, умного и великодушного, сострадательного и размышляющего о самом главном, существенном, что волнует каждого думающего человека и общество в целом.

Борис Васильев, недавно опубликовавший комментарии к прожитой жизни “Оглянись на середине” (“Октябрь”, № 6, 2003 г), относится именно к таким писателям. Эта книга является мемуарной, как и предыдущая повесть “Летят мои кони”, где есть воспоминания о Смоленске двадцатых годов прошлого века, о родителях и близких людях писателя.

Мемуары Б. Васильева полны интересных фактов, словесных портретов людей, что само по себе ценно для его понимания прошлого. Но важно еще и другое – мысли о судьбе Отечества, о характере русского народа, его истории. Они дают правильное направление в осмыслении настоящего.

В описании истории семьи, событий Б. Васильев опирается на важнейшее условие, сформулированное им самим: “Правда эпохи должна быть сохранена в девственной неприкосновенности”. Рассказывая биографию отца, он подробно освещает его жизненный путь: как стал офицером царской армии, как потом служил в Красной Армии. На вопрос сына: “Объясни мне, пожалуйста, как это ты, командир роты, поручик, “золотопогонник”, перешел вдруг на сторону большевиков?” – Лев Александрович ответил: “Видишь ли, Борис, в России офицеры присягали не народу, не Родине, а – Государю. И когда Николай отрекся от престола, а его брат Михаил отказался от короны, русские офицеры оказались свободны от присяги. И каждый поступал согласно своим представлениям о будущем России”.

Отец писателя перешел на сторону большевиков потому, что вся его рота так решила. Б. Васильев утверждает, что по разным обстоятельствам в Красной Армии офицеров оказалось больше, чем в Белой. В 1920 году их числилось 170 тысяч. Именно они и создали Красную Армию. И как это ни парадоксально, но “именно их изгоняли из нее в первую очередь”. Причины, как считает Б. Васильев, не только в недоверии и ненависти к вчерашним “золотопогонникам” и выходцам из дворянства, но в профессиональной требовательности к подчиненным, в строгой дисциплине, в следовании традициям. Многие из них были расстреляны, другие – посажены в тюрьмы и отправлены в лагеря.

Размышляя о судьбе офицерского корпуса, Б. Васильев делает вывод, что люди попали под жестокий каток выполнения плана уничтожения русской интеллигенции, запущенный Сталиным сразу же после Гражданской войны. И хотя судьба отца писателя оказалась относительно благополучной – он умер своей смертью, – Борис Львович оплакивает русское офицерство, отдавая ему дань уважения и признательности. При этом он уверен, что в существовавших в дореволюционной армии традициях одной из главных была забота о солдатах. И нынешнюю “дедовщину” писатель объясняет просто: она возникла тогда, когда традиции русской армии были окончательно забыты.

Пересказать написанное Б. Васильевым в книге “Оглянись на середине” невозможно. Скажу лишь, что проза писателя исповедальна, интересна, поучительна. Читатель найдет здесь интересные рассказы о Смоленске, о жизни и судьбе деда в с. Высоком Ельнинского уезда, о поездке в с. Уварово 17 январи 1993 года вместе с главой администрации Тимофеем Васильевичем, о переживаниях, связанных с поиском могилы отца матери.

Для меня мемуарная проза Б. Васильева была и есть своеобразным откровением. Ведь у большинства наших людей лишь общие представления об исторических событиях, имевших место в СССР после революции. Борис Васильев в своей прозе и воспоминаниях конкретизирует их, раскрывает суть через факты и поступки реальных людей. Например, что мы знаем о терроре первых лет после Октябрьской революции? Конечно, он был не таким, как в годы “сталинщины”. Но все равно – это был террор.

Б. Васильев рассказывает, что в 1918 году его мать была арестована Смоленской ЧК как жена царского офицера. Отец будущего писателя еще в 1917 году перешел вместе с находившимися в его подчинении солдатами в Красную Армию. Но об этом в ЧК не знали и предъявили матери ультиматум: “Не сознаетесь в заговоре – расстрел”. Но, как пишет Б. Васильев, сознаваться ей было не в чем, и ночью мать повели на расстрел “куда-то за башню Веселуха”.

По какой-то причине ее не расстреляли, и когда в ЧК было получено сообщение, что отец служит в Красной Армии, освободили. Но пребывание в тюрьме и несостоявшийся расстрел на всю жизнь наложили драматический отпечаток на состояние ее души.

Новая книга Б. Васильева – это своеобразная попытка “восстановить возвышенную связь времен”. Дореволюционную Россию писатель называет русским “Титаником”, который она строила тысячу лет. И далее: “Нет, он не наткнулся на айсберг – его потопила команда, расстрелявшая капитанский мостик и растерзавшая офицеров”.

Эта команда уничтожила и старую русскую интеллигенцию. Создать новую не удалось, так как специалист с высшим образованием, полностью зависимый от государства, не может быть человеком независимым, свободным и защищающим интересы народа, как это было до революции. В течение долгих лет старую интеллигенцию представляли в книгах и фильмах трусливой, двоедушной, жалкой. Это, по мысли Васильева, делалось намеренно, чтобы дискредитировать ее и заменить новой, зависимой, служивой и нерефлексирующей интеллигенцией. Автор считает, что “антиинтеллигентская история правит бал и сегодня. Особенно – во втором поколении советских интеллигентов, которые не стесняются декларировать чисто советский лозунг о приоритете пользы перед нравственностью”.

Книга Б. Васильева “Оглянись на середине”, пожалуй, одна из первых подводит итоги советского периода в истории развития России. И делает это автор ответственно и убедительно, без эклектического сумбура, так свойственного сегодня массовому мышлению. Интеллигент для России – это не уровень его образованности, а нравственная категория. Так считает Б. Васильев и утверждает, что левые экстремисты, захватившие власть, затормозили развитие русской интеллигенции и русского народа, который не может полноценно существовать без духовного водительства.

И далее он разъясняет, что имеет в виду. Российскому народу свойственны “детская непосредственность, детское бескорыстие, детская доверчивость и детская жестокость”. Отсюда страсть к созданию себе кумиров и стремление находиться под их опекой, просить их поддержки, совета, помощи.

И это действительно так. В годы крепостничества люди полностью зависели от помещика, в советские времена – от райкомов и обкомов… Спасти от этой зависимости народ сможет только русская интеллигенция, сможет научить опираться на собственные силы и способности и отучить ждать поддержки очередного “батюшки”. Б. Васильев уверен, что новая интеллигенция придет, “возьмет на себя тяжкий крест нравственного возрождения народа”.

Я разделяю оптимистический взгляд писателя на возможность появления такой интеллигенции. Но думается, что процесс этот долгий и трудный. И его положительное решение связано со многими обстоятельствами как внутрироссийского, так и мирового характера.

Интересны суждения писателя о формировании национальной элиты, так как она фактически определяет культурный потенциал государства. Отстаивая эту мысль, Б. Васильев ссылается на Л.Н. Толстого, который был убежден, что культурный уровень народа определяется “не грамотностью, а лишь образованностью и нравственным богатством высшего слоя населения”.

Когда знакомишься с подобными размышлениями, то начинаешь лучше понимать суть современных проблем государственного строительства, проведения экономических и политических реформ и причины неустройств как социального, так и нравственного характера. Наша нынешняя элита, заседающая в Думах, как областных, так и в Государственной, очень часто не соответствует критериям, обозначенным Б. Васильевым. Быть может, этим и объясняются многие наши беды. Но дело, конечно, не только в депутатах. Среди них, безусловно, есть порядочные люди. Но суть в том, что большинство как в законодательной, так и в исполнительной власти часто более озабочено своими собственными интересами, чем интересами народа.

Новая книга Б. Васильева многозначна как по содержанию, так и по форме. Она одновременно реалистична и возвышенно поэтична. Его взгляды на советское прошлое выражаются не только в сообщении известных и неизвестных фактов, где раскрывается сущность террора, надругательств над церковью и историей Отечества, но и в теоретических размышлениях о судьбе страны, народа, интеллигенции.

У Б. Васильева есть очень печальные воспоминания о Смоленске: о том, как разрывали могилы у костела (“И летели наверх челюсти и кости, а наверху костоломы клещами вырывали зубы и ломали полусгнившие кости. Снимали перстни и кольца, нательные крестики и медальоны, которые вручали ответ работнику в кожаной куртке”); рассказ о массовом уничтожении церквей, о вскрытии могилы вдохновителя Куликовской битвы Сергия Радонежского, о разрушении гробницы Кузьмы Минина, о взрыве могилы Петра Багратиона, об уничтожении старинных книг в нашем древнем городе. Писатель доказывает, что так могли поступать лишь люди, для которых история России как бы совершенно не существовала до именно их появления на политической арене.

Но есть в книге и возвышенно поэтические строки о Смоленске, о любви к нему и людям, живущим и жившим когда-то здесь. Нельзя без волнения и благодарности читать страницы о городе Добра, где находили свое спасение дети, бежавшие от голода с Украины в начале тридцатых годов, люди разных национальностей, волею обстоятельств оказавшиеся здесь.

Борис Львович Васильев имеет много наград. Но в книге он вспоминает лишь об одной – о том, что в год семидесятилетия ему было присвоено звание Почетного гражданина Смоленска. Он достоин его. Об этом убедительно свидетельствует новая книга “Оглянись на середине”. Будь моя воля, я бы все сделал для того, чтобы с ней ознакомились все старшеклассники Смоленщины. В ней есть все то, чего сегодня так не хватает молодежи: знание истории России и родного края, осмысление того, что было и что нужно для возрождения интеллигенции и нравственности народа. Эта книга не просто комментарий к прожитой жизни, а ее смысл объемнее и значительнее по своему содержанию. “Оглянись на середине”- это исповедь Почетного гражданина Смоленска, которая должна быть услышана всеми, кто любит Россию и свой родной город.

(газета «Смоленские новости», 2003 год, октябрь)

«Люби Россию в непогоду…»

Замечательный русский писатель, Почетный гражданин города Смоленска Борис Васильев – смолянин, его детство прошло на Покровке. Здесь же рос и автор этой статьи, профессор Смоленского педуниверситета Михаил Стеклов. Но только ли смоленская Покровка роднит их?

Юбилей Бориса Васильева. Событие значительное в духовной жизни России. Он автор многих популярных повестей и романов: «А зори здесь тихие…», «В списках не значился», «Не стреляйте белых лебедей», «Летят мои кони…», «Завтра была война» и других. Он один из выдающихся художников России, к книгам которого обращается многотысячная аудитория страны, к мыслям и словам которого прислушиваются люди разной политической ориентации. Б.Васильев отстаивает свою общественную и нравственную позицию горячо и пристрастно. Его публикации основаны на фактах, исторически проверенных и глубоко осмысленных, а доводы убедительны и направлены на возвышение человека, на взращение в нем ответственности и добра. «И все же я уверен: Россия привержена добру» – так называется одна из статей писателя. «И все же» – это несмотря на трудную, жестокую историю страны, неудачи экономических и политических реформ.

Б. Васильев исповедует демократические, литературные ценности. У него есть идейные противники. Но кто бы они ни были, они не смогут отказать писателю в искренности, в гуманизме, в желании найти общий язык с оппонентами. Художник очень похож на своих героев. А они – люди, живущие по совести, – по собственной воле, по велению гражданского чувства идут на встречный бой с неправдой.

Дважды встречался я с Борисом Львовичем – в 1984 и 1993 годах. Первый раз увидел писателя в нашей областной библиотеке. Его выступление перед читателями потрясло меня своей искренностью, эмоциональностью, даже повышенной взволнованностью. Когда писатель рассказывал о театральной постановке по повести «А зори здесь тихие…» в театре Будапешта, то я заметил, что в его глазах появились слезы.

Но более всего меня поразили тогда публичные размышления писателя о России, о ее судьбе, о ее интеллигенции. Он показал себя блестящим знатоком истории Гражданской войны, которую нужно воспринимать как трагедию народа, а не как фарс, где действуют одни очень плохие люди – это белые, и очень хорошие – это красные. А потом, в 1993 году, я провел рядом с Б.Васильевым целых три дня. Он не вел необязательных разговоров. Его занимала одна очень важная тема – будущее страны: получит ли она демократическое развитие или откатится назад, в тоталитарное прошлое.

Более всего Б. Васильева беспокоило нравственное состояние народа. Но без анализа дореволюционного и советского периода, грандиозных событий, связанных с коллективизацией страны, с уничтожением традиционных духовных ценностей, с Отечественной войной, нельзя дать верную оценку современного экономического, политического и нравственного положения людей, живущих в России. Так считал тогда и считает сейчас Б.Васильев.

С тех пор я не пропустил не только ни одного художественного произведения писателя, но и ни одной публицистической статьи. В них я ищу ответы на волнующие меня вопросы.

Писатель в своих статьях и книгах последовательно исследует истоки создания в стране атмосферы беспамятства и нигилизма. В статье «Покаянные дни» он сообщает, что уже в июле 1920 года Наркомюст издал распоряжение о «ликвидации всех и всяческих мощей». С этого времени, по словам Б.Васильева, «началось прилюдное перетряхивание праха прадедов наших, что послужило толчком к массовому вскрытию могил и склепов через какой-нибудь десяток лет, то есть к мародерству, санкционированному государством…» Одной из первых в стране была снесена гробница Кузьмы Минина. Могилу героя Отечественной войны 1812 года князя П.Багратиона на Бородинском поле взорвали,«дабы и костей легендарного полководца не осталось нам в наследство».

Для Б.Васильева сегодняшнее моральное слабоумие многих наших граждан, отсутствие политической брезгливости у власть предержащих во многом объясняются историческим беспамятством. Ничто не проходит бесследно ни в жизни отдельного человека, ни в жизни целого народа. Все взаимосвязано.

В своих статьях, объединенных в книге «Люби Россию в непогоду…», Б.Васильев довольно убедительно показывает, что очень долго в нашей стране шло последовательное уничтожение духовности путем подмены нравственной общечеловеческой сущности узкоклассовым содержанием. В обществе формировалось новое понимание принципа пользы: полезно то, что служит построению социалистического строя. Полезно – и уничтожается памятник народному герою Ивану Сусанину в Костроме, полезно – и сносится памятник генералу Скобелеву в Москве, «пролетариат» потребовал – и местные власти в Смоленске распорядились разобрать часть крепостной стены.

Писатель вспоминает, что в нашем городе уничтожались не только памятники, могилы, но и книги – Никольская башня была буквально завалена старинными фолиантами, которые свозили со всей области, а потом постепенно уничтожали.

Кстати, в прошлом году в смоленском издательстве «Русич» вышли интересные «Воспоминания солдата» генерал-полковника танковых войск вермахта Г.Гудериана. В них он, между прочим, рассказывает о своем посещении кафедрального собора после оставления Смоленска советскими войсками. Он пишет об этом так: «При входе посетителю бросался в глаза антирелигиозный музей, размещенный в центральной части и левой половине собора. У ворот стояла восковая фигура нищего, просящего подаяние. Во внутренней части помещения стояли восковые фигуры в натуральный человеческий рост, показывающие в утрированном виде, как буржуазия эксплуатирует и угнетает пролетариат. Красоты в этом не было никакой». Да уж какая здесь красота! Уничтожались не только красота, память, но прежде всего история, без которой не может быть ни первого, ни второго. Писатель по этому поводу с горечью замечает: «Пожалуй, подобной борьбы с историей собственного народа не знает ни одна нация; в нас старательно и долго убивали историческое чутье, мы приучены к истории сочиненной, к стереотипам беззастенчивой лжи».

Б. Васильев обладает богатой информацией о том, как уничтожалась народная память. Но он объективно смотрит на историю, а потому пытается глубже понять, какие процессы основательно повлияли на народную нравственность – разрушительные или созидательные. «Рядом с созиданием, – размышляет писатель о 20-30-х годах, – набирало темпы и уничтожение. Уничтожение храмов, могил, памятников, людей, культуры, нравственности. Созидание и уничтожение с энтузиазмом шагали в ногу…»

Читатель, живущий в другое время, время конца века, переживающий сегодняшнее варварство своих современников, крушащих памятники на кладбищах, святотатствующих на местах погребения солдат Великой Отечественной, вправе задать себе вопрос: а нет ли генетической связи теперешних вандалов с теми, кто, накачанный идеологией разрушения, грабил могилы, разорял их, кто во имя победы утопических идей убивал народную память, а значит, и нравственность?

Б. Васильев помогает нам осмыслить не только исторические реалии, их сущность, но и понять, что с нами происходит сегодня, подсказывает, как преодолеть Смутное Время и каким образом восстановить нравственность народа. Ведь, по мысли Б. Васильева, «не только города и села получали развалины вместо храмов, развалины получал каждый человек внутри себя». Задача Б. Васильева, судя по его статьям, и состоит в том, чтобы восстановить порушенные духовные и нравственные ценности внутри человека, чтобы он научился любить Россию в непогоду.

Выступает писатель и против мифов, сотворенных в сталинскую эпоху. Он подробно и основательно исследует их, не только показывая нам лживость придуманных теоретических концепций, но и предлагает распознать правду как вчерашнего, так и сегодняшнего дня. Писатель как бы идет вслед за великим Конфуцием, которого однажды спросили: как бы он управлял государством, если бы стал его властителем? Мудрец ответил: «Я начал бы с возвращения словам их изначального смысла».

Эту трудную работу взвалил на свои плечи Б.Васильев. Одна из главных, как мне кажется, мыслей писателя состоит в том, что многие наши сложные сегодняшние проблемы берут свое начало в прошлом – в сталинскую эпоху. Вот его доводы. Крестьяне были закрепощены вновь: у них отобрали паспорта, а значит, и право перемещения. Пролетариат утратил все свои социальные завоевания: «вместо самого короткого рабочего дня и первой в мире «пятидневки» рабочие люди были так же закрепощены, что и в деревне. Им не разрешалось по собственной воле переходить на другую работу. Нарушителей судили, дети подвергались наказанию так же строго, вплоть до расстрела, начиная с 12 лет. Интеллигенция как носитель самых духовных ценностей перестала существовать. Вместо нее на общественную арену вышли узкие специалисты, как их назвал А.Солженицын, «образованцы».

Б. Васильев очень четко обозначает разницу в понимании сущности старой интеллигенции, впитавшей национальные традиции и культуру, верно служившей народу, и новой прослойки образованных людей – советских «спецов». Специалисты новой эпохи получали, как правило, высшее образование, не имея среднего. Уровень обучения на рабфаке был гораздо ниже, чем в гимназиях или реальных училищах. В учебных программах практически отсутствовала гуманитарная направленность. Упрощенный подход к философии создавал в умах специалистов нереальное представление о действительности, лишал их критичности по отношению к ней. Искусство в воспитании специалистов стало занимать прикладной характер. Результаты этого сказались после войны. Именно тогда такие «спецы» вышли на политическую арену. Они создали мощную военную державу, но делали очень мало для достижения того уровня жизни, который уже существовал в побежденной Германии и в других воевавших странах. Как говорил В.Ключевский, государство пухло, а народ хирел.

На военные нужды в мирное время уходило 80% национального дохода и производственных ресурсов. По замечанию исследователя В.Старостина, это означает, что народ получал для обустройства своей жизни в пять раз меньше создаваемого им.

Могут сказать: «А причем здесь «спецы»? Такова была политика властвующей элиты». Дело в том, что политические «спецы» по своей идеологии и часто культурному кругозору были воспитанниками исторического беспамятства и узкопрофессионального образования. Вот почему так активно преследовалось вольнодумство, не проводились реформы в области экономики, политики и образования. Среди руководителей страны были малообразованные люди. В недавно опубликованных мемуарах секретаря ЦК КПСС Д.Шепилова сообщается, что Хрущев «писать так и не научился… На одном из документов генсек написал: «Азнакомица».

Не эти ли специалисты развалили великую страну, не их ли духовные дети в течение долгих перестроечных лет никак не могут вывести экономику России из прорыва?!

Конечно, за послереволюционные годы было сделано много: индустриализация, создание новых отраслей промышленности и главное – победа над фашизмом. Но Б.Васильев уверен, что была прервана связь времен. Той интеллигенции, которая опиралась на «твердые моральные устои крестьянства, отшлифованные Церковью за девять веков, и мощный пласт всей высоконравственной культуры XIX столетия», давно уже нет.

Думается, что наше отставание от западных стран в области технологии, в уровне жизни во многом запрограммировано сталинским правлением. Военное великодержавие тоталитарной власти, уничтожение сердцевины крестьянства – его самой работящей части, так называемых кулаков и середняков, – уход в небытие старой интеллигенции привели к тому, что в 1985 году по личному потреблению на душу населения Россия находилась на 77-м месте в мире. Любопытно, что в 1913 году она по этим показателям занимала седьмое место.

Пожалуй, нет ни одного мало-мальски серьезного вопроса, касающегося духовного становления человека или его нравственного возвышения, который оказался бы вне поля зрения Б.Васильева. Рассматривая в статье «Патриот сквозь прицел истории» проблемы любви к Отечеству, художник отмечает, что характерной чертой всех Смутных Времен является утрата подавляющей массой населения общенародного смысла существования. Ведь Россия – многонациональное государство, а потому идея единого смысла существования всегда придавала патриотизму особое звучание. Читателям предлагается вспомнить, что Отечественную войну 1812 года русские войска выиграли под руководством шотландца Барклая-де-Толли, грузина Багратиона, русского Тормасова и под водительством потомка татар Кутузова.

Писатель глубоко переживает распад великой страны. Он верит, что «мы вновь объединимся». Залогом тому служит героическая трагедия Брестской крепости, ее защитников. Здесь стояли насмерть Герой Советского Союза П.Гаврилов – татарин, капитан И.Зубачев – русский, комиссар Е.Фомин – еврей, С.Матевосян – армянин, В.Мейер – немец из Поволжья, А.Махнач – белорус. Любовь к своей земле, к ее истории и культуре, дружба народов – вот она, по Васильеву, основа настоящего патриотизма.

А какие теплые слова сказал писатель о смоленской земле: «Я помню себя очень маленьким. Меня ведет за руку отец, и нежная пыль смоленской проселочной дороги ласкает мои голые ноги. Прошла целая жизнь, я – пожилой человек… а ласка родной земли и до сей поры ощущается мною физически, я чувствую ее давно огрубевшей кожей. Не с этой ли целью отец заставлял меня ходить босиком?».

Художник обладает даром предвидения. Еще в 1992 году он предупреждал, что страна вступает в пору Смутного Времени. И назвал его признаки. Это недоверие к властям на всех уровнях, лавиноподобный рост преступности, обнищание значительной части народа, ощущение беззащитности вплоть до отчаянья, массовый приток беженцев. К сожалению, из этих мрачных предсказаний многое уже произошло, что отрицательно повлияло на судьбу демократии в России. Но Б.Васильев продолжает бороться словом против тех, кто считает, что в сегодняшней жизни главное – не созидание, а «битва за вчерашний день».

В 1998 году писатель призвал сограждан: «Люби Россию в непогоду…» Много событий случилось за эти годы. Экономическая и нравственная непогода еще стоит над страной. Писатель, солдат, мыслитель, Б.Васильев верно и долго служит пером своему народу. Он помогает лучше понять историю России и отчетливее увидеть ее будущее как страны великой и приверженной добру.

(газета «Смоленские новости», 1999, май)

Благодарность – память сердца На снимке: В гостях у Бориса Васильева Владимир Карнюшин, кандидат филологических наук, доцент СГПУ (слева) и кандидат педагогических наук, профессор СГПУ Михаил Стеклов. 2004 г.

Благодарность – одно из лучших человеческих качеств. Благодарные люди, как правило, верны своей Родине, любят своих родных и близких, никогда не забывают тех, кто защищал Отечество и отдал за него свои жизни. Как верно сформулировано в одной пословице: “Благодарность – память сердца”.

Уверен, что ее нужно воспитывать с раннего детства. После окончания войны в 1945 году в школах Смоленска благодарная память формировалась с первого класса. Я учился в школе № 22 на Покровке. Наша учительница А.М.Руссиянова рассказывала нам о героях войны, о партизанах. По ее настоянию мы учили наизусть стихи о молодогвардейцах, Александре Матросове, о героях-летчиках. Однажды нам была устроена встреча с матерью Зои Космодемьянской. Она запомнилась нам навсегда. В ее рассказе было столько боли за погибших сына и дочь, что мы не могли без слез слушать маму двух героев войны.

Трагедия фашистского нашествия на нашу Родину не была тогда для нас, детей младших классов, чем-то абстрактным, далеким от понимания. Мы часто общались с молодыми солдатами и офицерами, которые лечились в военном госпитале на Покровке. Многие из них передвигались на костылях, у кого-то не было руки, у кого-то ноги, были контуженые, раненые. Мы видели рыдающих матерей, приезжавших в Смоленск навестить своих сыновей. Эти молодые воины навсегда остались в нашей памяти. И чем старше мы становились, тем больше в наших сердцах формировалось благодарное чувство к нашим освободителям.

Добрая послевоенная традиция долго жила в учебных заведениях страны. К сожалению, в последние годы она уходит. Ряд педагогов расценивает ее как излишнюю идеологизацию учебного процесса. Думаю, что это ошибочная точка зрения. Благодарная память о солдатах и офицерах войны – это не идеология, отождествляемая с прошлой эпохой, а ориентация на воспитание патриотизма. Сегодня, когда большинство студентов высшего учебного заведения даже не слышали о книге А.Фадеева “Молодая гвардия”, не знает, кто такие Олег Кошевой и Сергей Тюленин, можно утверждать, что забвение подвига юных патриотов, отдавших свои жизни за Родину, свидетельствует об отсутствии гражданственности у составителей учебных программ по истории и литературе для средней школы.

Участники войны, к счастью оставшиеся в живых, должны ощущать благодарность новых поколений. В этом смысле предприятия, учебные заведения, различные учреждения, где помнят о ветеранах, делают доброе дело не только для них, но и для молодых, для тех, кто понесет эстафету благодарности в будущее. В Смоленском педагогическом университете вот уже много лет в честь Дня Победы проводятся встречи с участниками войны, ветеранами педагогического труда. Организаторами этих встреч выступают ректорат, профком, совет ветеранов. Проходят они всегда трогательно и интересно.

Давно замечено, что самые благодарные люди – это люди творческого труда. Правда, не все, но их большинство. Посмотрите, сколько трогательных стихотворений посвящено малой родине – Смоленщине А.Т.Твардовским, М.В.Исаковским, Н.И.Рыленковым. Когда я бываю в Ельне, хожу по Смоленску, то с душевным волнением всматриваюсь в скульптурные работы А.Г.Сергеева. В них столько правды, художественного мастерства, благодарности защитникам Отечества, великим людям Смоленщины, что хочется еще и еще раз поклониться памяти этого замечательного человека и скульптора. Не случайно все, кто учился у Альберта Георгиевича, кто общался с ним, вспоминают его самыми добрыми словами благодарности.

В нашем городе живет В.А.Звездаева, участница партизанского движения на Смоленщине, автор ряда интересных книг. Одна из них называется “Смоленская книга”. Она, как благодарный человек вспоминает замечательных людей, живших на Смоленщине и оставивших глубокий след в ее истории. Это И.П.Иванов, Ю.Н.Сабурова, Н.И.Рыленков, Л.В Шурыгина, А.Т.Твардовский и другие смоляне, с которыми встречалась Вера Андреевна. Как хорошо, что среди известных людей в этой книге называются фамилии многих земляков, давно ушедших из жизни. Это воскресшие имена.

Недавно в Москве в издательстве “Вагриус” вышла книга нашего земляка, признанного классика российской литературы Б.Л.Васильева “Век необычайный”, в которой правдиво и убедительно рассказано о XX веке в истории России. В мемуарах названо множество имен смоленских жителей – родных и близких людей Б.Васильева, которых он вспоминает с величайшей благодарностью. Еще раньше была опубликована повесть Б.Васильева “Летят мои кони”, где о Смоленске и его людях написано так ярко и тепло, что сравнить его описание “города добра” ни с каким другим художественным произведением нельзя. Борис Львович так писал о родном городе: “Мне сказочно повезло: я увидел свет в городе Смоленске… Повезло потому, что Смоленск моего детства еще оставался городом-плотом, на котором искали спасения тысячи терпящих бедствие. И я рос среди людей, плывущих на плоту”.

Осенью 2004 года мы вместе с доцентом кафедры литературы СГПУ В.А.Карнюшиным посетили Бориса Львовича и его жену Зорю Альбертовну в их подмосковном доме в Солнечногорске. Встреча была удивительной. Мы еще раз убедились, что Б.Л. Васильев – человек благодарный и истинный патриот своей малой и большой Родины. В 17 лет он добровольно ушел на фронт и оказался волею обстоятельств под Красным, хотя до начала боевых действий жил в Воронеже, чудом вышел из окружения. Рассказывая об этом, Борис Львович всегда благодарно вспоминает своего отца, командовавшего в Первую мировую ротой, а в Гражданскую – заместителя командира полка. Отец научил его многому, что и помогло выжить в первые месяцы войны.

Верность семейным традициям, которые помогают нравственному становлению человека, – один из главных источников формирования такого замечательного качества личности, каким является благодарность. Благодарность свидетельствует о высоком уровне нравственного развития человека. Среди невоспитанных людей вы ее не найдете. И это действительно так. Даже в трудные времена, когда быть благодарным человеком опасно, люди не отказываются от этого качества.

Говоря о данной истине, я вспоминаю Ольгу Никандровну – мать друзей моего детства Вадима и Игоря Шушаковых. (Жила их семья в военном гарнизоне на Покровке). Ее муж, офицер Николай Иванович, служил в армии. Их дом всегда был полон людьми. Ольга Никандровна была глубоко верующим человеком, так как хранила верность своим отцу и матери – людям православным и соблюдающим традиции. Она их благодарно помнила и молилась за них и дома, и в соборе, откуда приводила бедных людей и кормила их. В пятидесятые годы быть верующим человеком было опасно, особенно для жены офицера, находящегося на государственной службе. Николая Ивановича вызывали в партком, в политотдел, прорабатывали и настаивали, чтобы он преодолел политическую незрелость жены. Вызывали для беседы и Ольгу Никандровну. Но она была человеком благодарным, а потому, преодолевая страх и неприятности, продолжала ходить в собор. Когда в ее доме оказался внук – сын первенца Вадима, она брала его с собой, много рассказывала ему об Иисусе Христе, воспитывая его на традициях, которых придерживалась сама. Я с восхищением и благодарностью вспоминаю О.Н.Шушакову и всегда помню ее как человека мужественного и преданного своей вере, культуре и русским традициям.

Несколько лет назад я оказался в соборе со своими друзьями из Москвы. У иконы Смоленской Одигитрии увидел пожилого человека, молящегося с каким-то особым усердием… Приглядевшись к нему, я узнал одного из работников политотдела, активно прорабатывавшего Ольгу Никандровну за ее религиозность. Поздоровавшись с ним, спросил: “Вы служили на Покровке?” “Да, конечно. А Вы откуда меня знаете? Я уже много лет не живу в Смоленске. Вот сегодня приехал, посмотрел, как сильно изменился город, и зашел в собор помолиться”. Потом он спросил о людях, живших в гарнизоне. Я знал мало об их судьбах. Но о некоторых сообщил, где они сейчас и чем заняты их дети. После краткой беседы я спросил старика: “А что Вам говорит имя Ольги Никандровны Шушаковой?” Лицо моего собеседника стало печальным. “А откуда Вы ее знаете?” – спросил он. Я ответил, что она была матерью моих детских друзей. В ответ я услышал: «Когда вспоминаю, как мы ее мучили, мне становится стыдно. Это мой грех, который я отмаливаю долгие годы». “Вы стали верующим?” – допытывался я. “Конечно, – ответил старик, – времена изменились. Ведь я родился в тамбовской деревне, а мои родители были верующими, и я в детстве молился вместе с ними”.

Действительно, времена меняются. И хорошо, что, пусть даже в старости, некоторые люди раскаиваются в своих грехах и становятся благодарными своим родителям, верными российским традициям.

Благодарность – долг человека нравственного и ответственного. Это прежде всего обязанность перед самим собой, перед своей совестью. Не случайно многие из моих знакомых так глубоко и навсегда благодарны своим педагогам. В школе № 22 после войны работали замечательные учителя, добрые, принципиальные, с широким кругозором. Среди них были две сестры – историк Ц.З.Аронова и математик Ф.З.Аронова. Все, кто учились у них, вспоминают их с благодарностью.

Так случилось, что Ф.З.Аронова в глубокой старости осталась одна. И когда она была уже тяжело больна, ей активно помогала до самой смерти ее воспитанница Лариса Суляева. Все, кто об этом знают, благодарят Ларису от всей души.

В пятидесятые годы в средней школе № 27 работал очень мудрый и добрый учитель К.М.Фейгин. Его ученики уважали за то, что он был участником войны, к своим воспитанникам был неизменно внимателен, помогал им в трудные моменты жизни. Когда случилась беда в семье его ученика Саши Шкадова, то учитель сделал все, чтобы вывести его из критического состояния. Воспитанник К.М.Фейгина Анатолий Бочаров вспоминает его как одного из главных людей в своей жизни, как человека, который всегда, в любой ситуации протягивал попавшему в беду руку помощи.

Не случайно, а закономерно, что когда К.М.Фейгин скончался, проводить его пришло много людей, особенно же печальными были лица его учеников. Они провожали в последний путь своего учителя, который навсегда остался в их сердцах. Помощь в организации похорон оказали и тогдашний директор завода “Кристалл” А.Шкадов, и его заместитель А.Бочаров.

Последние годы были очень сложными в изучении истории нашей страны, в формировании верных оценок исторических личностей России. Многое, к сожалению, утрачено. Но постепенно мы возвращаемся к познанию подлинной истории, возвращаем из забвения имена подлинных героев. В марте 2004 года я был в Гагарине на праздновании 70-летия первого космонавта Земли. Я испытал настоящее счастье от общения со многими людьми, для которых имя Юрия Гагарина очень дорого и близко, и оно никогда не исчезало из сознания его земляков. Весь город отмечал эту дату. Митинг, проходивший в центре Гагарина, собрал тысячи земляков и гостей со всех концов России и смежных государств. Первое, что я подумал, увидев столько гагаринцев: “Благодарные люди”. И это действительно так. Когда посетишь музей первого космонавта, пообщаешься с его племянницей Т.Д.Филатовой, познакомишься с работами учащихся педучилища, посвященных Ю.А.Гагарину, послушаешь рассказы директора этого учебного заведения Н.А.Ковалевой о том, что делается для пропаганды подвига великого земляка, еще лучше поймешь, что благодарность – это память сердца, и она в городе Гагарине живет. Уверен, что возвращение на экраны телевизоров образов истинных героев России, защитников Отечества, авторитетных писателей и поэтов, людей искусства поможет формированию у молодежи такого свойства души, как благодарность. Нынешняя работа телевидения далека от жизни народа, его проблем и традиций. Мы берем у зарубежных стран не лучшее, а худшее. Как следствие этого – обилие на экране убийств, голых тел, бессмысленных песен поп-звезд.

Одна из любимых передач многих наших современников – “Играй, гармонь”. Мне она дарит радость: нормальные лица тружеников земли русской, которые поют песни о жизни, о любви, о верности и благодарности. Дочь основателя российского центра “Играй, гармонь” Геннадия Заволокина Анастасия продолжает традиции, заложенные отцом, пропагандирует народное творчество. Его имя часто вспоминают участники передачи в разных областях России. И не только Г.Заволокина, но и других известных гармонистов. Недавно вспоминали известного сибирского музыканта Ивана Ивановича Маланина, умершего в 1969 году. В передаче “Играй, гармонь”, как правило, участвуют благодарные люди во главе с Анастасией Заволокиной.

Благодарными должны быть не только простые люди, но и власть имущие, от которых зависит очень многое. Кстати говоря, отмена льгот для некоторых категорий ветеранов связана также и с этой проблемой. Она усложнила жизнь не только пенсионерам, но и врачам, работы у которых значительно прибавилось. По некоторым расчетам, её объем увеличился на 30%, а зарплата осталась прежней. Я несколько раз был на приеме у врача Т.Н.Балобиной в поликлинике № 6. Татьяна Николаевна – человек внимательный и доброжелательный. Но к концу рабочего дня она очень устает, так как одновременно принимает и больных работающих, и больных пенсионеров, и инвалидов, которым выписывает рецепты и рекомендации на путевки в санатории. Такая нагрузка – как физическая, так и моральная – очень трудна. И как было бы хорошо, если бы она соответственно оплачивалась! Ведь врачи получают мизерную зарплату.

Благодарность – память сердца. Чем общество более зрелое – тем больше в нем благодарных людей. И воспитывать это качество необходимо с первых лет обучения в школе, а вернее – с первых лет жизни. Тогда у граждан своей страны будет больше сознательного патриотизма, верности национальным традициям и культурным ценностям. Как следствие – упрочится институт семьи. Поистине, «благодарность – одна из самых больших добродетелей человека!»

(газета «Смоленские новости», 21.04.2005)

Александр Макаренков,

журналист, писатель, художник (Москва)

Зори Бориса Васильева

Почетный гражданин города-героя Смоленска Борис Львович Васильев. Известный русский писатель. Смолянин, он живет в тихом подмосковном поселке и не очень-то стремится выезжать в теперешний «свет». Жалеет время, которое тратится на приемы, пустые разговоры. Работает. Заведенный домашний порядок иногда нарушают приезды гостей. Ожидаемых. И – нежданных. Всем им семья рада. А Зоря Альбертовна, жена Бориса Львовича, хлопочет у плиты. «Поколдовывает» над чаем или кофе, над обедом.

День рождения Бориса Львовича – день особый всегда. Отмечают его довольно долго. Так уж сложилось, что не все друзья и добрые приятели могут приехать именно в нужный день. (Страна велика, а проблему транспорта никто не отменял.) И течет ручеек поздравлений в течение двух недель. Раскаляется телефон.

Юбилей – дело серьезное. 75 лет – дата. Каждый раз, вставая на подножку поезда, следующего в столицу, для того чтобы, пройдя сквозь нутро метрополитена, запрыгнуть в электричку, а там – до Сенежа, задаешь себе вопрос один и тот же: «Что бы такого спросить, избегая темы здоровья?» Никуда от вопроса этого не уйти. Уже несколько лет обсуждается возможность поездки в Смоленск. И сборы начинались. Но сердце не позволяло осилить путь до родного города. Васильеву очень хочется отмерить несколько метров по казавшейся в детстве бесконечной липовой аллее под Ельней. И душа рвется, просится…

А вот моменты сегодняшнего быта писателя. Довольно часто для кипячения воды в ход идет банальный электрический кипятильник. (Зашел как-то на кухню и обомлел. От этого «прибора». Мыслимо ли – человек, имя которого на устах многих людей мира, таким странным, весьма экстравагантным способом «добывает огонь».) Впрочем, к чему только не привыкают русские люди?

В день семидесятилетия подарили Борису Львовичу компьютер. Сегодня можно приговаривать: «Не ахти какую машину, но – машину». Но в писательском быту сегодня – вещь незаменимая. Инструмент в общем-то. А старенькая электрическая линия постоянно дает сбои, а вслед за ней и компьютер… Этого зачастую бывает достаточно для «выпадения» строк, целых глав. Из-за перегрузок порой просто невозможно работать. Обещали власти помочь, только вот мешает что-то помощи. Кому интересен повседневный писательский труд? Да и до книг ли сегодня обывателю? Хлеб и колбасу словами не заменишь. Вот и превращается страна наша потихоньку из самой читающей в самую прожорливую. Причем не в отношении еды даже, в поиске средств для пропитания, а между тем во все тяжкие времена литературу не забывали. Это один из последних форпостов русской культуры. Если он рухнет, что останется нашим детям?

Нам нравится греться в лучах славы великих. Чего греха таить – нравится большинству. Правда, как бы это кощунственно ни звучало, после смерти признаем их величие. И враги моментально становятся приятелями, знакомые – близкими. Друзья? Чаще молчат, боль сглатывая. Так уж мы устроены.

Сегодня Борису Львовичу Васильеву исполняется семьдесят пять лет. Классик литературы при неполно изданном собрании сочинений не где-то в Урюпинске – на родине, в Смоленске. Роман «Утоли моя печали» признан лучшим произведением в области литературы в прошлом году. И нужен писатель почему-то не смоленским издателям, а московским. Наверное, не потому, что они ближе. Скорее оттого, что – дальновиднее. Грустно. За малую родину больно. За себя. С днем рождения Вас, Борис Львович! С днем рождения! И верится в скорое свидание на родной земле. Оно обязательно случится…

(газета «Все!», 21 мая 1999 года)

«Пока нам от “барина” не уйти…»

Наш земляк, замечательный писатель Борис Львович Васильев номинирован на премию Российской киноакадемии “Ника” (за честь и достоинство). До сей поры в этой номинации ее получали культовые актеры Алексей Баталов и Георгий Жженов. Вскоре состоится награждение нашего земляка. Мы можем по-разному относиться к творчеству русского писателя Бориса Васильева, к политическому кредо гражданина России Бориса Васильева и его пристрастиям, но мы не вправе не признать, что это – один из выдающихся людей двадцатого века…

Зима подходит к финалу. На солнечных пятачках оголилась прошлогодняя трава. Серая, рыжеватая. Дороги подсыхают, но кое- где еще продолжают пугать водителей утренним ледком. Платформу “Сенеж”, которая находится в полусотне километров от первопрестольной, ремонтируют не первый год. Каждый раз, когда выхожу на остатки асфальта – им “сдобрены” бетонные плиты, – вспоминается песня про мир, который до основания, а затем… Вот этого “затем” не получилось. Да и теперь не получается. Подныриваю под ржавый – едва угадываются на нем черно-белые полоски – шлагбаум. Вхожу в красные от солнца сосны. Углубляюсь в лес. На одном из деревьев друзья Бориса Львовича Васильева прикрепили как-то указатель-табличку: “Улица Васильева”. (В каждой шутке есть доля шутки.) Это было сделано в год семидесятипятилетия писателя. Минуло четыре зимы с той поры. Таблички нет. Время сглодало ее своими невидимыми, но отточенными резцами.

Сколько раз я забрасывал Борису Львовичу идею приехать в город детства? Не счесть. За десяток лет нашего знакомства – не счесть. И всегда в глазах писателя улавливал детские искорки, задор и… боль. И грустный ответ не радовал, вдавливал меня в мой любимый в доме Васильевых стул с подлокотниками. А в воздухе висело: “Очень хочу. Очень. Но, боюсь, не успеть уже…” Потом Борис Львович задорно обращался к жене – “начальнику штаба” (иногда в шутку он называет так Зорю Альбертовну): “Зоренька, а может, сорвемся в Смоленск?” И, встретив проникновенный, но твердый взгляд, оседал задумчиво: “Все же нет. Не получается…” И доставал из кармана рубахи сигареты, извлекал из пачки белый цилиндрик, разминал, потом закуривал, выпуская белое облако дыма.

Каждый раз Борис Львович подолгу расспрашивает о городе, о переменах не только в городском начальстве. И сокрушался не раз по поводу снятия трамвайных рельсов с Большой Благовещенской (читайте – Большая Советская); радовался ремонту мостов; недоумевал установлению на башнях крепости шатров и несколько необдуманного восстановления стены (лучше бы ее “законсервировать” и сохранить именно такой – пережившей множество войн и не одну осаду); грустил относительно уничтожения в парках и на улицах деревьев (Смоленск всегда был одним из зеленых городов России)..

На сей раз Зоря Альбертовна с улыбкой сообщила:

– Восемнадцатого апреля Боре будут вручать “Нику” в номинации “За честь и достоинство”.

С радостным сердцем поднялся я в кабинет к Борису Львовичу. Он, как полагается, находится в режиме работы. Жестком и планомерном. Нужно закончить том для “Вагриуса” в серии “Мой двадцатый век”, да еще и новый роман начат…

И, как обычно, мы начали беседу со смоленских новостей.

• Когда-то, приходя к власти, чиновники (в хорошем смысле этого слова) спрашивали совета у старожилов города или села: “Как дальше вести хозяйство, чтобы принести больше пользы обществу?” В Смоленске недавно выбран новый губернатор, только что, в силу грустных обстоятельств, сменился мэр города. Что бы, по-вашему, стоило предпринять новым властным людям?

– Я не провидец и не могу дать исчерпывающие ответы на подобного рода вопросы. Дело в том, что, как мне кажется, разрушение во всей стране сегодня идет не только нравственное, но и моральное. А это все несколько позже приведет к материальным разрушениям. Все начинается с истории. С ее знания или незнания. К примеру, Блонье называть сквером имени Глинки еще в давние времена было неверно. Ведь Блонье произошло от слова “заболонь” – обозначение самого тихого места крепости, куда не долетали стрелы и ядра, где прятались в тяжелые времена женщины и дети.

Как же можно такую “вещь” переименовать в сквер имени кого бы то ни было? Постройте новый сквер, и пусть он называется именем того, кого захочется. У древнего города главное – история. Она начинается с названий улиц, площадей. С названий, которые необходимо беречь, словно старую книгу. Не вырывать листы и картинки, не переиначивать или переписывать заново, а сохранять! Это – самое главное! И ни в коем случае не трогать смоленскую крепость! Она чудом уцелела! В таком виде она на сегодняшний день остается самой большой крепостью во всей России! С этим надо считаться. В моем детстве существовало лишь два пролома во всем теле крепости – на Покровку и тот, который сделал воевода Шеин. А сейчас… Нельзя ломать стену из-за того, что кто-то решит проложить дорогу или трамвайную линию… Это я – на будущее. Ведь в нашей стране возможно все! – Борис Львович, покончив с сигаретой, достает новую, хитровато улыбается. – Только Зоренька не должна знать про количество потребляемого табака.

• О проломах, сделанных в новые времена, лучше промолчать…
• Я знаю. Помню, как делали их с учетом того, что автомобильное движение в городе будет усиливаться. А в тридцатые годы в Смоленске, если мне не изменяет память, было всего четыре автомобиля. Три из них принадлежали военному ведомству, в гараже которого служил мой отец. Но зато у часов уже в то время висели светофоры. Два вида! Один – нормальный, а второй был разбит на сектора, по которым постоянно двигалась стрелка. Я смеялся, когда видел: на одной стороне улицы стоит извозчик и терпеливо дожидается зеленого света, а напротив – ломовик и ни одной машины! – по этому поводу смеемся оба.
• Однако сюжеты криминальных смоленских новостей на экранах телевизоров заставляют напрягаться всю страну…
• Смоленск всегда был приграничным городом. Теперь он снова стал таковым. Минуя таможню, обманув ее, люди стараются провезти к нам и вывезти от нас всякую чертовщину. Это во-первых. А во-вторых: какой город в России не криминален? Новосибирцы кричат: криминальнее их города нет. Красноярцы орут, что самый криминальный город – Красноярск. Но самые криминальные города – Москва и Питер. Общеизвестный факт.

Пишу в поезде. Проезжаем станцию с древним названием Вязьма. Здесь в сорок третьем в одной из десантных операций участвовал молодой Боря Васильев; здесь он совершил свой последний, седьмой прыжок с парашютом; здесь получил ранение, контузию и уже не вернулся на фронт после госпиталя, а поступил учиться в бронетанковую академию.

• Пишу и думаю: как тесно переплетена история страны с судьбами людей… А ведь так было всегда.

– В семьдесят третьем году фильм “А зори здесь тихие” номинировался на «Оскара». Премию тогда получила картина “Кабаре”. Вы не сожалеете о проигрыше?

– “Кабаре” очень сильный фильм! Мы не могли быть лучше. Но сам факт номинирования невероятно важен! Целый год картину катали по Америке. Представляете, сколько народу успело eё посмотреть? При выдвижении на получение премии учитывается и общественное мнение. Зpитель американский нас поддержал! “Голливуд” принял! По-моему “Зори” знают гораздо шире, нежели меньшовскую мелодраму «Москва слезам не верит». Наша картина идет чаще других и до сей поры находит отклик во многих душах.

• Что же для вас “Ника”?
• Я считаю, что “ Ника” в той номинации, в которой мне ее вручать будут, – самая высокая награда. Не за удачно сделанный фильм, а за то, что я вполне достойно делал свое дело всю жизнь. Это – итоговая награда.
• Вы как-то говорили, что канадцы собирались снимать “Зори”?
• – Да. Было такое. Но что-то у них не сложилось. Зато китайцы сейчас купили права на постановку двадцатисерийного телевизионного фильма по этой же повести. Приезжал китайский профессор, объяснил, что хотят они воспитать в зрителе своем уровень европейского восприятия кино. Для этого нужны небольшие, минут по двадцать, серии, с перебивками о том, как снималось кино, рассказами об актерах. Тамошний зритель еще не понимает, как можно долго держать «картинку» в кадре.
• Как вы считаете, что необходимо стране нашей, чтобы выбраться из кризиса, чтобы страна из сырьевого “придатка” снова превратилась в производителя?
• – Я могу показаться кому-то приверженцем монархизма. Но это не совсем так. Просто старая поговорка “Вот приедет барин, барин нас рассудит” для нашего менталитета не просто важна. Она живет в нас. Никуда от этого не уйти. Значит, вполне возможна монархия “игрушечная”. В этом отношении я поддерживал Ельцина. Он не зря начал налаживать отношения с потомками романовского рода. Не зря приглашал их в Россию. Думаю, он предполагал такой вариант управления государством. Но… сами знаете, что не позволило ему осуществить продолжение альянса. А нынешнему президенту, похоже, не до этого.
• Можно пролить свет на новый ваш роман?

– Нет секретов. Действие его будет происходить с начала революции семнадцатого года до нынешних дней. Главный герой, некий капитан, раненный на фронте первой мировой войны, оказался в Смоленском госпитале. После излечения его выписали в резерв, но перевязки и процедуры продолжались. Настал октябрь, и свершилась революция. Большевики – это известный факт – получили два очень сильных отпора. Один в Москве – юнкера, и в Смоленске – офицеры. Одна из глав посвящена как раз событиям в Смоленске во время офицерского восстания, где воюет против большевиков мой герой. Ведь мы империалистическую войну выигрывали, а благодаря большевикам все пошло по другому руслу..

– Если вернуться к кино… С кем из актеров, снимавшихся в ваших картинах, вы поддерживаете отношения?

• Это скучная для меня публика. А новое поколение слишком много пьет водки и не занимается делом. Из старого… Вы же знаете, мы дружили с Жоркой Юматовым. С Харитоновым.
• Разве Харитонов у вас снимался?
• А как же! “Длинный день”! Он тогда был молодым, милым, очаровательным, только начинал пить, все было при нем. Чудный был актер, но очень быстро сгорел. А сюда ко мне приезжал мало кто, кроме Юматова. Лановой Вася был однажды.

Зоря Альбертовна призвала нас за обеденный стол. Пришлось прервать беседу. Но по ходу Борис Львович выдал, как мне кажется, феноменальную мысль о том, что у нас наступит порядок тогда, когда новое правительство не будет отрицать старого; когда возникнет преемственность и не будет действовать закон, выведенный еще в сталинские времена, который звучит как “отрицание отрицания”…

– Разрушив все до основания, можно вернуться только в начало. Так произошло во времена французской революции. Марат, Робеспьер в конечном итоге погибли. Кровь пролилась в Европе. Так продолжалось, пока снова не появился король. Монархии нельзя бояться. Англию все равно будет олицетворять королевская семья. В Испании – та же картина. Россия в этом смысле – особенная страна. В нас живет пограничная психология. Мы так и остались жить между кочевниками и земледельцами, между православием и исламом. Нам особенно необходимо нечто, стоящее над нами… – закончил Борис Львович.

Что же, все равно все люди останутся при своем мнении. Мне же жутко от того, что нас постепенно превращают в Иванов, не помнящих родства. Мы сейчас чрезвычайно близки к этому. И это очень грустно. Давайте будем беречь нашу историю и тем более – нашу культуру и то наследие, которое нам досталось и достается от лучших представителей ее.

(«Смоленская газета», 17 апреля 2003 год)

КОРАБЛЬ ДЛЯ ВЕЧНОСТИ ^[1]

Капитан уходит с корабля последним. Истина, которая возведена в ранг аксиомы. Иначе нельзя. Простой морской закон. Но до схода на берег проходит большая жизнь, во время которой необходимо поддерживать судно не просто – на плаву. Помимо прочности бортов требуется слаженная работа команды, иначе первая же волна захлестнет и… Нет, не захлестнула ни первая волна, ни последующие. Значит, все было правильно и надежно.

Я попал на корабль, как думал поначалу – случайно и ненадолго. Оказалось: не случайно, и – на всю жизнь. Если бы не оказалось этого корабля в моем океане, понимаю: я был бы не просто другим. Абсолютно иным! И многие мои близкие и друзья были бы совершенно иными. Но, как говорится: история не терпит сослагательного наклонения. Все произошло именно так, как написано на небесных картах, и, слава богу, этого не изменить.

А началось все со странного предложения директора одного из смоленских издательств Геннадия Самуйловича Меркина сделать рисунки к собранию сочинений нашего земляка, классика русской литературы – Бориса Львовича Васильева. На мои удивленные вопросы он разумно произнес:

– Разве не здорово: писатель – смоленский, художник тоже, да и издательство…

(Через несколько лет случилась еще одна забавная история. Виктор Дмитриевич Зимин – художественный руководитель и главный режиссер театра-студии «Диалог» – предложил написать песни к спектаклю по пьесе «нашего дорогого, так ска-ать, Вильяма Шекспира «Ромео и Джульетта». Я опешил от одной только мысли: «Где я – и где Шекспир?!» Но попытка увенчалась успехом и, кто знает, может быть, повлияла на мое решение – взяться за работу, опыт иллюстрации васильевских произведений? Но это уже, как принято говорить, «совсем другая история». – Авт.)

Так вот, издание могло стать первым наиболее полным собранием сочинений одного из любимых прозаиков. На его «Зорях» и «Лебедях» вырос не только я. Не одно поколение мальчишек и девчонок плакало и сжимало кулаки при появлении в повестях и романах отрицательных героев. И так хотелось им помочь… стать порядочными людьми!

«Поднять» собрание сочинений одной фирме Геннадия Самуйловича оказалось не под силу. Объединение с другой привело к определенным трудностям и, как результат, выпуску пяти из восьми задуманных томов. Не обошлось и без курьеза.

Директор компаньонов предложил сделать суперобложки для черных классических бумвиниловых «кирпичиков» с золотым тиснением. Первый том к тому моменту был готов. Пришлось рисовать супер. Он удовлетворил все три стороны: двух издателей и, в первую очередь – автора. Но на втором – нашла коса на камень. Коса – коммерческий директор компаньонов и руководитель издательства, камень – художник. Предприимчивым господам очень хотелось на суперобложке увидеть обнаженную женщину. Это в начале девяностых было абсолютно привычным. Даже, можно сказать – некой нормой. Ведь цензура исчезла на всех уровнях! Но нужно было найти привязку к произведению или тексту. И эти ушлые ребята ее отыскали! Вот что поразительно! В небольшой, тонкой, пронзительной, лирической повести «Иванов катер» выискали фразу: «Они любили друг друга молча…» И все! Достаточно! Но перед косой возник художник, который наотрез отказывался делать подобного рода рисунок. Я готов был отказаться от проекта, если эти условия будут навязаны. И косари сдались. Они, думается, прекрасно понимали, что сам Васильев не пойдет на подобный вариант. Да и Геннадий Самуйлович не поддержал. Может быть, поэтому издание так и не увидело свет в полном объеме?

Самое волнующее событие ждало меня в Сенеже. Знакомство…

Более двадцати лет приезжаю в этот дом. И люблю его обитателей беззаветно. Эта небольшая семья стала частью меня, куском моей семьи. Борис Львович – капитаном корабля, Зоренька – старшим помощником. Почти по «Иванову катеру»… Именно здесь я понял одну из аксиом: стул не для роскоши, а для того, чтобы сидеть; тарелки и столовые приборы – для того, чтобы есть; стол – для того, чтобы за ним работать; дом – для того, чтобы жить.

Тогда, в девяносто втором, осень выдалась хмурой. Москва разлила по улицам серую муть. Ленинградский вокзал встречал и провожал поезда. Через час с минутами я выскочил из последнего вагона электрички на платформу. Прошел через калитку на территорию пансионата «Лесной» – по асфальтовым дорожкам в сторону шоссе, оно нынче именуется «М-11». (Тогда еще можно было спокойно, беспрепятственно «срезать» приличный угол, чтобы выйти к небольшому мостику через пруд, а там, свернув направо, метров через пятьдесят оказаться у шоссе. Увы, теперь этого пути нет. Территория и корпуса кому-то принадлежат. Примета времени…) По черной ленте дороги на всех парах летели легковушки, автобусы, тягачи дальнобойщиков. Просочиться сквозь эту нескончаемую вереницу оказалось непросто. Но, как говорится: «Охота пуще неволи». На той стороне – лес. Рыжий ковер листьев и хвои распластался по земле. Вокруг – громадные сосны. Кое-где – молодые дубки, орешник, лещина. По правую руку, на входе в лес, странные бараки. Полуразваливающиеся, возле них маячат личности странного вида и, похоже, содержания. Но мне идти дальше. У небольшой развилки накатанной дороги слегка растерялся. Заворчала собака. Вышла к калитке хозяйка:

– Вы к кому?

– К Борису Львовичу, – ответил, немого смущаясь.

Она указала на соседний дом – в глубине леска. Желтый, оштукатуренный, в два этажа. Поблагодарил за подсказку и двинул к воротам. «Осторожно! Злая собака!» – предупреждала табличка. Только подошел – подлетела овчарка с рыжими подпалинами. Рыкнула. От дома засвистели. Собака пару раз еще рявкнула, я решил – для приличия: хлеб отрабатывает, – потрусила к хозяину. Он запер ее в вольер. Пошел по тропинке меж кустов сирени в мою сторону. Седой – головой и усами. В домашней телогрейке. В рыжей ушанке. В офицерских сапогах. Походка уверенная. Горделивая. Потом только в голове повернется винтик: словно офицер старой гвардии, несмотря ни на что, ступает четко.

– Здравствуйте, Борис Львович. Я из Смоленска.

И встретил улыбку и протянутую в знак приветствия руку:

– Пойдемте в дом.

Были чай и какие-то плюшки. Расспросы о Смоленске, его обитателях и улицах, об изменениях в городе и неизменных закоулках. Потом, после чая – узкая лестница на второй этаж. Святая святых – Кабинет. Уютный и тихий. Корешки книг гласят: «Вся Москва 1900 год», «Вся Россия. 1899». Странно, почему теперь подобных книг не выпускает никто? Видимо, живем в те времена, когда деньги, заработанные честным, непосильным трудом легче вложить в нефть и газ, нежели в производство, книгоиздание или культуру. Потому сегодня имена Адольфа Маркса, Алексея Суворина, Ивана Сытина, Платона Бекетова и других радетелей о просвещении россиян вспоминают лишь специально обученные полиграфии люди. Да и то – не в широком понимании этого слова. Дальше любимый Васильевым «Тихий Дон» Шолохова. Скоро среди этих томиков появится и мой первенец «Монологи межсезонья». До сих пор не верится, что смог написать книгу. (Сегодня не думаю об этом. Просто – пишется, и – ничего с собой поделать нельзя. – Авт.) А тогда… Писал как-то невзначай, урывками, с оглядкой. Иногда – бегом, опрометью, порой – на коленке в поезде или электричке. Больше – в стол. Прозу «подсунул» Борису Львовичу ради проверки себя. Как, думаю, заинтересует – или нет? Что скажет? А может, и сказать-то нечего? Через некоторое время он делится прочитанным, заостряет внимание на неточностях, советует. Причем – не с высоты признанного мастера, а с соседнего стула. По-товарищески. Тогда хотелось сказать – по-дедовски. В конце концов – поздравляет с прибытием в писательский цех. И ту самую фразу роняет:

– Сашенька, не знаю, как называется то, что ты делаешь. Не эссе, не новеллы, не рассказы… Но очень интересно. Очень…

А тогда он с любопытством рассматривал первые рисунки к его же собранию сочинений. Остановился на «Пятнице». (Рассказ из-за большого количества текста помещен в собрание, увы, без рисунка, о котором тогда говорили.) Предложил сделать бороду старику подлинней, побеспорядочней. – А то – какая-то цыганская получилась.

«Хорошо с ним работать. Не дергает попусту. Не нервничает, спокойно высказывает то, чего хотел бы». Именно тогда я получил еще один урок и вектор в общении с авторами книг. Забавной может показаться моя мысль, но:

«Чем менее одарен автор, тем больше у него претензий к художнику. Первому часто кажется, что рисунки отвлекают от великолепия текста или поэтического слова. А если подумать? А если хорошенько подумать? Художник преследует единственную цель – сделать рукопись книгой, показать: за буковками можно разглядеть образы, поделиться увиденными ощущениями. Выявить то лучшее, что в ней может показаться «спрятанным».

Уловил мое скольжение по полкам проницательный писатель:

– «Тихий Дон» раньше перечитывал регулярно. Учился. Непрестанно учиться не зазорно. Наоборот даже – любопытно, невероятно интересно. Я ведь учился писать, переписывая от руки, к примеру, Чехова, Достоевского. А вот Гоголя не смог. Он другой. Он потрясающий поэт в прозе. Я уяснил для себя главное: писатель не может быть скучным. Его биография нужна ему лишь для вышивания причудливых цветов, диковинных зверей и детских наивных орнаментов. Между ложью и сочинительством такая же разница, какая существует между убийством с заранее обдуманным намерением и праздничным маскарадом.

– Но ведь биография – это определенный опыт, навыки, привычки. Значит, человек будет писать о том, что знает?

– Я всегда писал и пишу о том, что знаю до последней запятой, до крайней точки. Война у меня пистолетно-пулеметная потому, что я прожил ее. Что такое ползать по-пластунски, делать перебежки, я знал с детства – отец учил. Кроме того, благодаря его науке – чтению топографических карт, ориентированию на местности – в сорок первом мне удалось выйти из окружения и вывести несколько человек. Наши блуждания по лесам и болотам начались в начале июля левее города Красный и закончились лишь в начале октября под станцией Глинка. Именно тогда я понял, что такое усталость, невероятный голод, риск быть убитым или взятым в плен… Потом были кавшкола, стрелковая часть, десант, контузия под Вязьмой и – бронетанковая академия, в которой мне посчастливилось встретить Зореньку…

Первое произведение, которое написано инженером-капитаном Васильевым еще «в погонах», называлось «Танкисты». Пьесу с волнением запечатал в конверт, отослал в Театр Красной Армии. Она пришлась по душе художественному руководителю Алексею Дмитриевичу Попову и завлиту – Антону Дмитриевичу Сегеди. А ведь было время, когда я не знал, что такое «Сегеди». Именно они вызвали офицера для беседы из части в столицу. Аккурат тогда он понял одну из главных истин драматургии: «Писать пьесу нужно стоя на сцене, а не сидя в зале». Пьесу взяли в читку и решили ставить. Название, правда, пришлось изменить. Театр уже имел в репертуаре «Летчиков» Леонида Аграновича. Так появился спектакль «Офицер».

– Ставили «Офицера» с огромным удовольствием. Воодушевление и даже желание строить планы на будущее нас с Зорей не покидали. Однако после второго генерального прогона постановку запретило Политуправление Советской Армии. Никто не стал ничего объяснять. Просто «не рекомендовали к показу». Причем пьесу уже хотели ставить и в Ленинграде, и она была набрана в журнале «Театр». Набор, как водилось в те времена, рассыпали. Но, на наше счастье, Николай Федорович Погодин, главный редактор журнала, предложил поступить к нему в мастерскую. Я подал заявку на написание сценария. Вскоре на Свердловской киностудии сняли фильм «Очередной рейс» – о том, как два враждующих шофера оказываются вместе в поездке. «Врагов» играли Георгий Юматов (он познакомился с Борисом Львовичем на съемочной площадке и дружил с ним до последнего. – Авт.) и Станислав Чекан, а главную женскую роль – звезда того времени Изольда Извицкая. Впрочем, сейчас-то понимаю, что это не самая сильная картина. – Борис Львович снова закуривает. – Позже, в начале семидесятых, удалось вернуться к «Офицерам». И снова благодаря вмешательству партийных структур зритель получил не двухсерийную, как задумывалось, ленту, а весьма схематичный, теперь известный всем вариант картины. Огромный кусок, связанный с репрессиями и чисткой кадрового состава Красной Армии, был выброшен. «Какие репрессии? Вы в своем уме? Не было такого!» – недоумевали партийные чиновники. Но фраза: «Есть такая профессия – Родину защищать!» – стала основополагающей в выборе профессии для многих людей.

Какое-то время мне не давала покоя вбитая учителями формула написания литературного произведения: долго вынашивается основная мысль, прорисовываются герои, составляется план произведения и только потом писатель садится за стол основательно и принимается ворочать словесную руду. Не мог не задать вопроса по этому поводу, а ответ получил забавный:

– Что ты, Сашенька! Какой там план?! Один раз попробовал с планом и – загубил. После того, как сложился в голове основной сюжет, когда известен финал задуманного, начинаются муки. Их можно сравнить, наверное, с адскими. Мучительны поиски первого слова. Предложения. Это бывает очень подолгу. Но как только появилась первая фраза – бегом за стол! И чтобы никто не отвлекал. Иначе уйдет важное! Не только канва, но – настрой. Тогда меня никто из домашних не просто не трогает… – улыбается в усы и достает из кармашка рубахи пачку «Camel» с вечным верблюдом. Зажигалка тут – на столе. Колесико высекает искру, из нее возгорается пламя…

В сорок первом семья Васильевых жила в Воронеже. Кто знает, может быть, перевод отца из Смоленска сюда, в зону Черноземья, спас его от репрессий? Борис замещал секретаря комсомольской организации. Окончил девятый, когда началось…

– Это все легенды, что мы не готовились к войне. Неправда. Мы очень готовились! Сужу по Воронежу. Все комсомольские организации были разбиты на пятерки. Тот, у кого стоял телефон, обязан был собрать свою пятерку по сигналу и привести в райком. По любому сигналу тревоги! Это все было! И противогазы учились натягивать. И стрелять из винтовки, и по-пластунски ползать. И девчонки учились накладывать повязки. А когда объявили о нападении фашистов, мы заорали: «Ура!» Все были уверены, что война продлится недолго, и врага будем бить непременно на его территории.

Пользуясь «властью» и тем, что он выглядел старше своих лет, а также ходил в отцовской гимнастерке, Борис вписал себя в число десятиклассников, которых отправляли в прифронтовую полосу – вывозить архивные документы. 4 июля в 16 часов ребята грузились в вагон. Почему запомнились день и время? Как раз перед отправкой поезда из черных тарелок репродукторов разлетелось по стране историческое обращение «к братьям и сестрам».

Несколько дней пути, высадка из теплушек. Васильев мгновенно узнал разбитые стены старой крепости, собор, вскрикнул:

– Мать честная! Смоленск! – побежал к начальнику поезда. – Это мой родной город! Тетушка живет здесь – рядом, на Покровской горе. Можно навестить? Я мигом!

В ответ услышал безликое, совершенно отчужденное:

– Ну и что. Может, через десять минут отправка. Никуда ни шагу.

Действительно, отправили вскоре. Оказалось – не очень далеко. Выгрузились в Красном Бору. Пешком потопали в сторону Красного. К вечеру подошли к окраине деревни Маньково. Виднелся недалекий город. Присели отдохнуть, но тут прискакал на лошади майор без руки. Отобрал добровольцев:

– Оружие получите завтра. Ночевать – отдельно. Вы вступаете в истребительный батальон по борьбе с десантом и диверсантами врага. – И уже вечером мальчишкам выдали винтовки СВТ, запасной рожок с патронами и… все.

– А кто такие диверсанты и десантники немцев в начале войны? – словно сам себя спрашивал Борис Львович. И сам же отвечал: – Профессионалы, отборные вояки ростом за сто восемьдесят, с навыками, которые нам и не снились!

Впрочем, об этом – в книгах деда.

…Инженерный факультет Бронетанковой Академии возник в жизни после госпиталя. Москва той поры у всех своя. У Васильева она связана с ожиданием окончания войны. Ощущение скорой победы витало над городом. Девятого мая около половины четвертого утра его разбудила мама:

– Боря! Вставай! Мир…

Первый раз в жизни он увидел слезы на щеках матери. Галопом оделся, выскочил на улицу. В утренних улицах едва угадывалось движение. В квартирах зажигался свет. Две девчонки, вожатые трамвая, бросились к старшему сержанту (Васильев тогда носил погоны с одной широкой лычкой) – принялись целовать безудержно. Потом даже подвезли немного. До того поворота рельс, пока им было по пути. Борис дворами бросился в Академию. Окна в квартирах начали открываться. Делалось звонче и радостнее. Под аркой в одном из дворов он наткнулся на старика с внуком. Очень серьезный человек в стареньком, но опрятном пиджаке стоял с чайником. Большим таким. Железнодорожного характера. И мальчик лет семи-восьми был тоже невероятно серьезен.

– С Победой, отец! – крикнул счастливый сержант на ходу.

– Сынок, подожди. Помяни моих сыновей, – сказал старик, наливая в кружку, которую двумя руками держал ребенок, самогон. Мальчонка протянул кружку. Васильев выпил, занюхал, вместо закуски, кулаком, проглотил слезы и полетел дальше.

К восьми утра Москва орала, шумела, бурлила. В этом потоке радости состоялось важное и значимое событие в жизни старшего сержанта Васильева. Он предложил руку и сердце младшему лейтенанту, своей будущей жене Зоре Поляк… Свадьба состоялась в феврале сорок шестого.

И снова время отмерило на циферблате расстояние. Вот она, знакомая табличка. Слегка потрескалась краска, а приятельница Фрося-третья подает голос. Васильевы стабильны в выборе собачьих имен (впрочем, и кошек в их доме всегда звали одинаково – Маша). Да и собак берут в одном и том же военном гарнизоне. Все в доме подчинено заведенному некогда порядку: подъем, прогулка, завтрак, работа… Словно на корабле, где жизнь не замирает, пока в машинном отделении работают двигатели, матросы и командиры несут вахту, где все отдраено до блеска – даже время.

Надо сказать, в этот раз ехал с непроходящим волнением. Хотя, казалось бы, что волноваться? Не впервой… Но… с одной стороны, хотелось узнать о том произведении, которое не вошло собрание, а известно всему миру как фильм «Аты-баты, шли солдаты». С другой стороны… мне предложили вступить в Союз писателей и нужно испросить рекомендацию. Неловко. Хотя тогда еще не знал принципа одного из моих знакомых: «Скромность – первый шаг к забвению». (Правда, некоторые знакомые настолько подчиняются этому принципу, что забывают об этике и обычной совестливости. Они считают, что нужно пользоваться моментом без лишних сантиментов. Без сомнений – выдаивать случай, который представился, до последней копейки, до последней запятой или точки – выдоить и никаких гвоздей! Тут могу лишь вспомнить слова тогда еще митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, ныне Патриарха Московского и всея Руси: «Что с нами происходит? Мы потеряли совесть!» Сказаны они были приблизительно по поводу, который проповедуют некоторые коллеги-журналисты (и не только они). Главное для них – влезть на ступеньку выше, а там уж – плевать с высоты. Ни деньги, ни место, которые находятся повыше, а тем паче – пожирнее, не пахнут.) Но до нынешнего времени мне так и не удалось научиться быть громким по отношению к своим творческим выплескам. Когда говорят: «Твое творчество», – вздрагиваю и неловко поправляю:

– Я жить по-другому не умею. Это – моя жизнь.

Впрочем, теперь не об этом…

Издавна твердится: «Рукописи не горят». Мы принимаем фразу за аксиому. Верим в нее. Ведь на самом деле никто не читал сожженного автором продолжения «Мертвых душ». А тут такое: по телевизору идет фильм, в титрах которого значатся авторы сценария Борис Васильев и Кирилл Рапопорт. Но нигде и никогда я не читал, даже не встречал такого литературного произведения. Именно поэтому всегда предполагал, что «Аты-баты…» – исключительно созданный друзьями сценарий фильма.

История, как уже говорилось выше, не терпит сослагательного наклонения. Значит, сценарий или рукопись – были или есть. Но где?

Повесть была написана в семьдесят четвертом. Не пришлась по душе одному из литературных корифеев – редактору толстого журнала. Васильев не стал корпеть над перелопачиванием созданного, он ее просто сжег. Лишь один экземпляр по недосмотру остался в мусорной корзине. Не дошел до горячего горла печи. И надо же случиться такому – именно в момент расстроенности приехал повидаться Кирилл Рапопорт, с которым уже сняли и «След в океане», и «Королевскую регату» и «Офицеров».

– Боренька, дай чего-нибудь из мусорной корзины почитать, – Кирилл словно чувствовал что-то. Вероятно, это называется – интуиция сценариста и режиссера?

– Возьми, не жалко, – бросил в сердцах Васильев.

Рапопорт вчитался. Испросил разрешения забрать рукопись с собой. Позвонил спустя несколько дней:

– Боря, я сценарий сделаю?

– Да делай ты с этим что хочешь!

А по прошествии небольшого промежутка звонил уже Леонид Быков:

– Борис Львович, я прочел сценарий Рапопорта «Аты-баты, шли солдаты…». Вы не против, если я фильм сниму?

И тут получил полный карт-бланш актер и режиссер. Так появился фильм. А повесть? Сгорела. Единственный экземпляр оставался в доме друга, но тоже вопрос: остался ли? Да и Кирилла уже нет на земле. А фильм смотрит и смотрит не одно поколение. И с экрана герой картины Сват-Быков запевает залихватскую строевую: «Аты-баты, шли солдаты, / Аты-баты – на войну! / А нам бы кралю, нам бы – кралю! / Нам бы кралю хоть одну-у!» И ошалевший проверяющий спрашивает: «Что за песня?» – а комбат, закашлявшись, отвечает: «По долинам и по взгорьям…» И сколько в этих фразах юмора, сколько того, васильевского, примечательного!

Васильева как-то спросили:

– Почему в ваших произведениях большинство героев в финале погибают?

Что можно ответить? Да, оказывается, не так сложен ответ. Наверное, спросивший не слишком глубоко продумал вопрос…

– Герои настоящие погибают ради жизни будущих поколений. Они страдают. Они уносят на плечах эти страдания, тем самым дают вдохнуть глоток свежего воздуха новым людям. Человеку русскому свойственны страдания. Именно через них он очищается. Важно не то, чтобы читатель или зритель дошли до финала и закрыли книгу с воодушевлением. Важно, чтобы утром или вечером следующего дня они вспомнили о муках и страданиях героев и… заплакали. Если пишешь книгу и не страдаешь с героями, значит – неправда все, придуманность. Значит, читатель не заплачет вместе с ними, а, следовательно, – с писателем. То же самое с радостью и смехом. Нельзя писать и не смеяться, если герою смешно…

Но меня в тот приезд заботили «Аты-баты…». Если есть фильм, и была литературная основа, значит, надо, чтобы она обрела дыхание. Целый день, словно банный лист, я не отлипал от Бориса Львовича. Утром снова принялся за вчерашнее. А во время обеда, после которого мне нужно было уезжать, мы хлопнули по «маленькой» на дорожку, и я услышал важное:

– Сашенька, вот сейчас закончу роман, попытаюсь выполнить твою просьбу. Но это будет больше киноповесть, чем то, что было ранее. Многое из памяти вылетело. Думаю, месяца через два-три…

Через три месяца я звонил по любимому номеру. Трубку взяла, как обычно, Зоря Альбертовна, потом Борис Львович сквозь улыбку произнес:

– Приезжай. Готово.

И я рванул в Сенеж. В весенний, яркий, лучистый Сенеж. Он показался мне более оживленным, чем обычно. Ленинградка гудела привычно. А в лесу солнце играло в пятнашки с просыпающимися жучками. На втором этаже домика, в заветном писательском кабинете меня ждала небольшая папка с машинописным текстом. На титульном листе значилось: «Аты-баты, шли солдаты», киноповесть, 1974 год. Показалось, я от счастья взорвался и воспарил. Но дощатый потолок не дал взмыть в выси небесные.

Никто из нас тогда не знал, что через три года эта киноповесть сольется с кинороманом «Офицеры», туда добавится небольшой роман в письмах «Прах невостребованный» и на свет появится небольшого формата книга «Офицеры» – в зеленом коленкоровом переплете с золотым тиснением. Первое издание двух произведений. Одно – восставшее из пепла, второе – впервые изданное в девственном виде без цензорских купюр. «Прах»? Это тоже прекрасная вещь, щемящая и пронзительная, как большинство дедовских произведений.

Самое трепетное для меня то, что Борис Львович просто настоял на моем предисловии к этому, самому первому изданию. И когда привез писателю свои мысли, на бумагу положенные, он, дочитав до конца, зачертыхался не на шутку. Мне показалось – даже вспылил. Сегодня думаю, что это было актерство:

– Так не пойдет!

– Совсем плохо? – расстроился в ответ.

– Написано хорошо. А вот кто такое это «От редакции»?

– Порой используют такую формулировку. Вот и я решил…

– Саш, ты писал?

– Да.

– Так и подпиши свою работу своим именем.

И только после смены фразы на мои имя и фамилию, Борис Львович заулыбался и дал окончательное «добро» на издание сборника.

Что-то странное получается повествование. Прыгаю с куска на кусок, при этом не возникает желания выводить определенную канву. Простую или замысловатую. Хочется просто сгруппировать ощущения приездов, разговоров. Последние одно время писал на пленку. Только разве может пленка передать запахи, мысли, переживания, когда они не обозначены словами? Лишь на память полагаться есть смысл. На нее – родимую. И потом: никаких пленок не хватит, чтобы записать главное – впечатления. Именно поэтому важно иметь нормальный «жесткий диск» в голове с достаточным количеством свободных гигабайт. А поскольку человек использует возможности своего мозга процентов на тридцать, подумал: при определенной ситуации и напряжении мысли нет-нет – да всплывет самое – необходимое. Ежели что и забудется – уточнить всегда можно. Под рукой телефон, невдалеке Ленинградский вокзал и электрички, которые, слава богу, пока никто не отменяет. На «железке» пробок не бывает. Хотя еще одну поговорку можно применить: «зарекалась свинья желудей не есть…» В России может быть всякое.

Иногда то, что проговорили, оказывалось уже вплетено в книгу. То ли дед проверял на мне ощущения, то ли делился мыслями. Не знаю. Наверное, это и не важно.

Ах, да! Союз! В советские времена существовал для пишущего народа этакий замкнутый круг: чтобы вступить в Союз писателей, необходимо было издать книгу, но… чтобы издать книгу, нужно быть членом Союза писателей. Времена поменялись вместе с исчезновением Союза. Но порой не хватает некоторым людям нынешним той ответственности, которая сопровождала любое дело в эпоху соцреализма. И мне, тогда – совсем не члену Союза писателей, уже удалось выпустить две книги. И готовилась третья. Вот тут-то и подцепила меня на «крючок» Вера Анатольевна Иванова – председатель Союза российских писателей Смоленска. Предложила прийти на заседание членов организации, как она сказала: «Просто познакомиться». Пришел, чего отказываться. Тем более, что знакомиться – люблю. На поверку вышло, что большую часть писателей и поэтов я уже знаю. И тут легендарная Вера Звездаева после прослушивания моих песенок и стишат выдала: «Мне нравится то, что делает этот мальчик! Давайте примем его в Союз!» Такого поворота событий не ожидал, в первую очередь, сам тридцатипятилетний мальчик. А еще один пишущий товарищ из органов (я тогда уже знал, что обязательно в клубах и союзах, где есть думающие люди, должны быть подобного рода кадры) сказал, что с моим творчеством незнаком и ему необходимо время для принятия решения. Опять же – отсутствие рекомендаций стало его главным козырем. Вера Анатольевна спокойно сказала, что она даст рекомендацию. Но нужна была еще одна, и… все напряглись.

– Борис Львович, я тут как кур в ощип попал на заседание отделения Союза писателей. – Начал немного издалека, а дед заулыбался и даже не позволил договорить:

– Если ты по поводу рекомендации – сейчас напишу. Я ведь знаю то, что ты делаешь в литературе. – И шагнул к лестнице, что ведет на второй этаж – в кабинет.

… Как же кусал локти соседей товарищ из органов во время голосования! Я чувствовал это не только спиной, всем существом своим ощущал и улыбался.

– Сашенька, ты знаешь, какого калибра выпускали макароны в советские времена? – вопросом Борис Львович поставил меня не просто в тупик. Поверг в недоумение. Какое отношение макароны могут иметь к калибру? Их ведь не миллиметрами измеряют, а килограммами. Оказалось, нужно смотреть глубже. Дальше. Дальновидностью, похоже, я не обладаю. На мое пожимание плечами Васильев выдал совершенно простую, но потрясающую фразу, которая заставила перестать пожимать плечами: 7,62 миллиметра! Таков основной калибр стрелкового оружия! А поскольку Россия всегда должна была или обороняться от внешних врагов, или искать, находить и уничтожать врагов внутри страны, патронов нужна уйма! А какой завод легче всего перестроить на военные рельсы с гражданских в случае войны? Вот и придумали такой простой, но, как видишь, гениальнейший инженерный ход!

Борис Львович затягивался любимым «верблюдом» и довольно улыбался в усы. Такого начала очередной встречи я не ожидал. Мы весь день проговорили о жизни в деревне. О брошенных на произвол поселках и совхозах, о полях, поросших бурьяном и давно не знавших плуга или доброго семени. Мои братья живут не в самой глубинке Смоленщины. Точнее – выживают. Старший служит егерем и может вздохнуть полегче лишь изредка, когда приедут «особые люди» в погонах или без оных, но – с положением, чтобы поохотиться. Младший вкалывает на лесопилке, бьется, пытается открыть свой цех по производству окон, дверей, прочей столярной мелочи, а все никак не сводятся концы с концами. К седьмому ноября по привычке забивают поросенка, солят сало на зиму, набивают колбасы, жарят-парят. Только не вялят – как-то не принято. Этим живут во время холодов. В самую зиму братья берут ружья, идут на зайцев. Тоже какое-никакое – мясо. Пусть с дробью порой, но – почти диетическое. Опять же куры выручают. К весне не то что – зубы кладут на полку, но остатки мясного придерживают в холодильниках. До весеннего лёта утки. Хорошо еще – огородики свои. Подспорье, можно сказать, основное. А что говорить о тех, которые живут совсем в глухомани? Забытые (о них вспоминают лишь во времена выборов) люди не числятся ни в одном из списков ныне живущих. Но они спят, едят, работают на земле – и одновременно их нет! Еще один российский парадокс.

Потом поделились впечатлениями о Чеченской кампании, которая стала не столько полигоном для испытания новых видов вооружения, сколько – для отмывания денег. Не удержался, рассказал, что видел фильм, привезенный знакомыми спецназовцами оттуда. Страшно!

Дед при этом был хмур и озабочен. Чуть позже стало ясно – отчего. Он заканчивал новый роман, тяжелый, сумрачный, который назвал «Глухомань». Более того, после выхода книги Васильев загремел в больницу. Сердце писателя трудится не только физически. Так трудно далась ему книга, которая заканчивается словами героини:

«…Мы живем, как все, как вся русская глухомань. Старательно отвечаем общими фразами, слова в которых бегают, как бегают наши глаза…

Почему мы живем так неуклюже, так громко и так фальшиво? Воруем, верим обещаниям, врем, пьем и бездельничаем? Почему? За что нам это проклятие?..

Мне кажется, что многое, очень многое объясняет последняя запись моего мужа: «ЭТО НЕ МЫ ЖИВЕМ В ГЛУХОМАНИ. ЭТО ГЛУХОМАНЬ ЖИВЕТ В НАС».

Да уж, прожить такие мысли непросто. Не каждому дано.

А начинается роман такой фразой: «Хуже всего переваривается пуля из винчестера времен англо-бурской войны. Особенно если она до сей поры сидит в вашей заднице, уж это я знаю по личному опыту. Не верите?..» И дальше – о макаронах…

В семьдесят третьем году фильм «…А зори здесь тихие» номинировался на приз американской киноакадемии «Оскар», как лучший фильм на иностранном языке. К сожалению, хотя дед говорил: «Так и должно было быть», – «Скромное обаяние буржуазии» Бунюэля отняло пальму первенства в последний момент. Если сравнивать с большим теннисом, нашей команде досталось вместо большой салатницы маленькое блюдо. Но зато – автор повести попал за границу Союза. Да не куда-то в Польшу или Монголию, о которых говорили – это наши неприсоединившиеся республики, – а в самые что ни есть оплот буржуазии и растленного Запада – Соединенные Штаты! Сердце «загнивающего» капиталистического общества не показалось изношенным или измученным. Круговерть огней, показы, пресса могли запросто голову вскружить. Но дед рассказывал о том, как гуляли по американским городкам и первое, на что обратил внимание – отсутствие заборов (ну прямо-таки – наши ощущения от большей части Европы!), низкие ряды кустарников обрамляют подстриженные газоны, на которых совершенно спокойно отдыхают пожилые люди, молодежь, играет детвора. Кто-то читает книжку, кто-то присел перекусить. Кто-то просто – вытянуть ноги. Хотя самым потрясающим ощущением оказалась поездка в Мексику!

– У меня же нет визы! – воскликнул он на предложение принимающей стороны мотнуть в сопредельную страну – попробовать настоящей текилы.

– Не волнуйся, все будет нормально. Только рта не раскрывай на границе, – приказали приятели, и машина рванула с места.

– На границе нас посчитали по головам. Я вжался в сиденье так, что думал – окажусь на асфальте. Прикрыл глаза какой-то шляпой. Сделал вид, что дремлю. А внутри все прыгает, клокочет! Смуглолицый пограничник посмотрел, сделал какую-то запись и пожелал счастливого пути. Я был в шоке! – Борис Львович рассказывает, а глаза блестят, словно все произошло только вчера.

Оказалось, страж спросил, надолго ли мы в страну. Водитель ответил: выпить текилы и – обратно. Каково же было мое удивление, когда нас – весьма веселых, на обратном пути снова просто посчитали по головам и пропустили! До сей поры не могу понять, как так можно? Просто зафиксировал в книжке количество «голов» и – впустил.

– …А церемония – это, конечно, действо. У нас так не умеют. Но, наверное, и не нужно. Что самое забавное – мы были в шаге от статуэтки! А главный приз тогда получила лента «Кабаре» с Майклом Йорком и Лайзой Минелли. Фильм, конечно, восхитительный.

Он традиционно провожает до калитки. Обнимаемся. Прижимаюсь щекой к гладко выбритой щеке деда. Ощущаю жесткость усов на щеке своей. Рукопожатие. Его тихий выдох:

– Поклон Смоленску. Приезжай. Жду…

И улыбка. Немного грустная. Пока иду по аллейке вдоль соседского забора, за которым полуигриво носится туда-сюда соседская овчарка, дед стоит у ворот. Поднял руку. Помахивает и улыбается в усы. Он так будет стоять до самого последнего мгновения, до того, пока я не скроюсь за поворотом в сосняке, откуда дорожка выводит на оживленную Ленинградку…

Как-то обедали на летней веранде. Внизу. На первом этаже. Было особенно уютно и хорошо. Солнце играло с листьями, прыгало по облакам. Блики плясали по стенам, столу, по посуде. Мы с Леной, памятуя о том, что спиртное в доме уже почти не употребляется, с разрешения Зори Альбертовны захватили небольшую бутылочку рижского бальзама. В советские времена эта привычная глиняная емкость с черно-золотистой этикеткой считалась шиком. Верхом гурманства. Это теперь говорят некоторые господа, что в Прибалтике ресторанов не было в послевоенное время. Замечу: «Врут! Гнусно и уверенно!» Но, как известно, чем гнуснее и наглее ложь, тем проще в нее поверить. Сам я бывал несколько раз в Вильнюсе и Даугавпилсе, к примеру, и посещал пару небольших ресторанчиков, а Лена – в Таллинн летела на выходной. Можем с полной ответственностью сказать, что наших балтийских братьев и сестер не просто обеспечивали лучшими, нежели нас, товарами и продуктами, но и общепит их отличался от среднерусского. В семидесятые на Смоленщине верхом гурманства считалось иметь колбасу или мясо каждый день на столе. Особенно если эта колбаса – копченая. У нас дома котлеты или поджарка с макаронами были праздником. А будни проходили с жареной или вареной картошкой, капусткой или свеколкой. В общем, с тем, что выращено на наших шести «безразмерных» сотках. В стране неукоснительно соблюдалось правило: все произведенное в провинции везли в Москву. Немножко – в Питер. Далее распределение, как мне кажется, шло по республикам, городам-героям, санаторно-курортным зонам, и лишь в праздники на наш рынок приезжали одна-две машины. Очереди! Безумие! Умереть и не встать. Как сейчас вижу: летит соседка со скоростью истребителя по коридору барака, голосит: «Люба-а! – моей матушке, – возле рынка машина с мясокомбината стоит. «Выбросили» вареную по два двадцать и «краковскую»! Давай скорей, очередь я и тебе заняла!» Бальзам же всегда был шиком. А глиняные бутыльки – неотъемлемой частью натюрмортов известных художников. Провинциалы позволить себе подобное могли не все.

В общем, девочки – Зоря Альбертовна и Лена – пригубили слегка густой вкусности. Мы с Борисом Львовичем хлопнули по рюмашке. Потом еще по одной. Тем более, что вторую рюмку в доме Васильевых всегда поднимают за здоровье хозяйки. Вдруг Зоря Альбертовна стала вспоминать, как они ездили в Болгарию. Аккурат в то время Борис Львович взялся за «Были и небыли», по сути – свой первый исторический роман о дворянском роде Олексиных. Прообразом их стали предки Бориса Львовича – смоленские дворяне Алексеевы. Главная идея романа – борьба русских братушек и болгар за освобождение Балканского полуострова от турецкого ига. Вот тогда-то и попросил Васильев созвать ученых мужей для разговора о том, что же за явление такое – иго. И каковы его признаки.

Разве мог он знать, что выводы, сделанные учеными, и разговор с ними «догонят» лет через двадцать – двадцать пять? В те часы и дни, когда он будет писать «Глухомань» и «Отрицание отрицания», когда из-под пера его появятся «Вещий Олег», «Ольга, королева русов», «Александр Невский» и другие исторические произведения?

Он вспомнил как-то, когда мы сидели в святая святых – кабинете:

– Меня интересовало не только само турецкое иго, но и его приметы, годные для иных стран, переживших нечто аналогичное. Далеко ходить за примерами не надо: Греция, Армения, Россия. Это если говорить о татаро-монгольском нашествии. Почему о нашествии? Сейчас поймешь, – улыбнулся в усы и продолжил: – Историки единодушно сошлись во мнении об основных признаках ига:

Первое – Геноцид против коренного населения.

Второе – Поголовное уничтожение дворянства как касты военных вождей.

Третье – Уничтожение основной религии, церквей, монастырей и священников.

Если задуматься, ни Болгария, ни Греция, ни Армения сегодня не имеют родового дворянства. Христианские храмы сохранились? Мало. Они заведомо ниже минаретов. Во всех этих странах приведут сотни примеров уничтожения монастырей, церквей и священнослужителей. Но самое любопытное – монголо-татарское иго под эту классификацию не подпадает! Русских дворян татары не уничтожали, церкви и монастыри не трогали, даже налогов с них не собирали, что позволило русской церкви избавиться от «двоеверия». Получается, что ига никогда на Руси не существовало! Была вассальная зависимость от Золотой Орды! Русь платила дань, а за это татарские войска охраняли ее границы. Это дало возможность русскому государству не воевать более ста лет! Однако эти же самые признаки ига сошлись полностью на временах господства большевиков. Дворянство было практически уничтожено, храмы повсеместно закрывались, а то и попросту взрывались, священнослужителей отправляли в концлагеря. Из песни слова не выбросишь: что было – то было. А было самое натуральное иго. Единственный в истории человечества пример покорения собственного народа…

Нет, что-то я, вероятно, не о том. Ведь нужно рассказать, как славно мы посидели за единственной двухсотпятидесятиграммовой глиняной бутылочкой. Правда, после двух первых рюмочек мы уничтожали ее содержимое уже вдвоем с Борисом Львовичем. Наши девушки позволили расслабиться чаем. А Зоря Альбертовна с хохотом вспомнила:

– В Болгарию мы попали после успеха «Зорь». Хотелось искупаться в море. Отдохнуть. Стали оформлять документы через «Балкантурист», а они в ответ предложили нам поехать в страну сами – в виде рекламного тура для известного человека. Причем мы ни за что не обязаны были платить. Мы просто обалдели! Как так? Ну, хотя бы обедом нашего гида мы можем накормить? Представители турфирмы на это не могли возразить: «Это ваше право». Нам предоставили машину, и мы могли проехать всю страну вдоль и поперек. И Петьку нашего чуть было не женили!

– На болгарке? – со смехом спросила Лена.

– Конечно, на болгарке, – смеялась в ответ Зория Альбертовна. Причем рассказывала она так заразительно, что мы уже были на грани взрыва внутренностей от смеха, но ведь главное – всегда впереди. – Многие местные рассказывали нам о Василе Левски – знаменитом болгарском революционере. Поскольку он был иеродьяконом, у него и кличка была – Диакон. Прятали его от турок в монастырях. Причем в основном – в женских. Мы были в восторге от страны, от приема. В день отлета зашли в «Работническо дело» – главную газету Болгарии. Сравнить ее можно с нашей «Правдой». Это был семьдесят четвертый год. Надвигалось столетие русско-турецкой войны, и главный редактор стал просить Борю написать об этой войне…

Борис Львович, похохатывая, вставил и свою фразу в рассказ жены:

– Да ведь мои предки принимали весьма серьезное участие в той войне.

– Боря колебался-колебался и… начал писать, – продолжила Зория Альбертовна. – А в семьдесят шестом мы снова с ребятами поехали в Болгарию. Нас встретили уже на двух машинах! И не обошлось без юмористических ситуаций. Дело в том, что я еле шевелилась, когда уезжали из Софии в Плевен. Невыносимо терзал приступ радикулита. Тогда болгарский поэт, не помню его имени, он был советником по культуре в правительстве Живкова, позвонил в Плевен. Он сказал, что приезжает Васильев с семьей, у жены невозможный радикулит. – Ждем развития рассказа сквозь смех. Ведь смешинка упала в нужное настроение. Радость достигает апогея незаметно. Это теперь пытаюсь вспоминать и рассуждать, а тогда не думал. Тогда было просто хорошо. Но как передать это «хорошо» простыми словами?.. Зоря продолжает: – Приходим в гостиницу. Мальчишек, Колю с Петей, поселили этажом выше. Прямо над нами. Я только успела накинуть халатик – жара страшенная, – раздается стук в дверь. Открываю. Два дюжих молодца в белых халатах. (Мне почему-то живо вспомнилась «Кавказская пленница»: Шурик в нелепом халате, его приятель с громадным шприцем. Волна смеха захлестывает! – Авт.) Молодцы что-то мне говорят на своем языке, – продолжает Зоря, – понять их, естественно, не могу. Однако отвечаю: «Спасибо, мне ничего не надо, я здорова». Они меня берут под белы руки и – в «скорую помощь». Увозят в больницу. Дальше идет совершенно непотребная вещь! Поскольку я не понимаю, что говорят, я показываю на поясницу. Они тащат меня в урологию. Сажают на скамеечку, дают бутылочку и талдычат: «Урина-урина». – В этот миг мы почти сползаем со стульев под стол. – А я брыкаюсь: «При чем здесь урина, когда у меня радикулит?» Выручило появление доктора, который понимал по-русски.

Именно в этот момент мы опрокинули по последней рюмашке бальзама. Борис Львович радостно, почти по-детски, хлопнул в ладоши, причмокнул, достал из кармашка рубахи… в общем – все происходит в привычном порядке.

Жизнь качается в лодке. То она – движение вперед. То превращается в лодку воспоминаний. Это то, что можно нести с собой всю жизнь. То, что никогда никто не отнимет – память.

Последнее время, после того, как вышел «Владимир Мономах», а Борис Львович перестал подниматься в рабочий кабинет, мы вдруг осознали, что приезжаем больше к бабушке. Нет, дед присутствует непременно и всегда, но уже не в таком живом и бодром расположении, что раньше. Контузия и время начали делать свое дело печальное гораздо раньше. Как-то Зоря грустно посмотрела на меня:

– Саша, ты разве видел когда-нибудь, чтобы Боря шел шаркающей походкой? А вот теперь…

Здесь необходимо сделать особенную главку.

Про Бориса Львовича написано много. Им самим сделано не меньше. Но каждый раз он подчеркивает, что если бы не Зоря, его как писателя могло не быть. Она поверила в него. Она целых восемь лет позволяла ему заниматься только литературным трудом, при этом умудрялась содержать семью исключительно на ее зарплату. Она стала первым читателем, первым редактором, первым критиком. Дед писал по десять часов в день. Некоторые произведения, как он говорил, стекали с кончика пера почти без помарок. Ведь напутственные слова Зори были всегда с ним:

– Ты станешь писателем. Работай спокойно, только попробуй писать то, что тебе очень понравилось.

И он пахал литературное поле.

Именно теперь хочется привести те самые строки, написанные Васильевым, которые характеризуют их семейные отношения как нечто наивысшее, что может быть между людьми, которые прожили вместе жизнь и дорожат друг другом: «Вот уже более шести десятков лет я иду по минному полю нашей жизни за Зориной спиной. И я – счастлив. Я безмерно счастлив, потому что иду за своей любовью. Шаг в шаг». Вот она – простая и одновременно такая трудная истина!

Зория Поляк родилась в Минске в семье врачей. Альберт Львович окончил медицинский факультет Лейпцигского университета. Как говорили наши старики (между собой мы давно так называем семью Васильевых, – авт.), врачом был отменным. Он не просто лечил, но и врачевал душу больного. Мама нашей бабули, Хая Борисовна, служила хирургом военного госпиталя.

В четырнадцать многое казалось светлым. Будущее виделось радужным. Но это был сорок первый год века двадцатого. К войне-то готовились, но не предполагали, что она обрушится так молниеносно. Часть одноклассников Зори успела уйти к своим. Кто-то остался. Кто-то ушел в партизанские отряды. Кого-то немцы согнали в гетто. Если внимательно перечитать, к примеру, «Завтра была война», то в повести можно без особых усилий найти строки: «…Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее звали, не знаю, а только гестаповцы ее на два часа раньше доченьки повесили. Так и висели рядышком Искра Полякова и товарищ Полякова, мать и дочь…» Это об одной из одноклассниц Зори, которая была в оккупированном Минске связной подполья. Вместе с мамой… навсегда…

Потом? Зоря вместе с бабушкой и сестрой поехали в Москву. Дороги забиты гражданскими и военными. С неба то и дело падают самолеты с крестами и бомбят-бомбят бесконечно, обстреливают беззащитных беженцев. В результате – сестры остались вдвоем. Наверное, если задуматься, именно здесь начал проявляться несгибаемый характер Зори-старшей. (В Нижнем по сей день живет Зоря-младшая, двоюродная сестра Зори Альбертовны.) К родственникам, в закрытую Москву, через череду патрулей и проверяющих девчонки дошли. И тут их ждала новая напасть – многие жители города уже готовились уехать в эвакуацию. Они успели вовремя появиться на пороге. И снова дорога. И одна из южных республик приняла девочек под свое крыло. А вскорости мама приехала с госпиталем именно к ним. Для того, наверное, приехала, чтобы поддержать и… умереть на руках девочек.

– Мама и папа были на фронте. Но, как это часто происходило, служили в разных госпиталях. И мама, надо сказать, очень даже неплохой хирург, со своим госпиталем попала именно к нам. Не знаю, как это назвать. Судьба, Провидение или еще как-то. Но – так сложилось. В округе уже свирепствовал сыпняк. Она возвращалась домой, сбрасывала с себя одежду еще на улице, входила, умывалась, и только после этого мы принимались за домашние дела, – рассказывала Зоря, – но уберечься не смогла. Во время одной из операций заразилась. Причем сразу двумя видами тифа. Умирала она непросто. Так-то, ребятки. – Бабуля осеклась, словно дальше что-то вспоминала. А я снова и снова пытался запомнить фрагмент. Ведь если включить диктофон, не услышишь и этого. – А сейчас и могилки-то не отыскать. Нет ее уже наверняка…

Позже судьба привела Зорю в бронетанковую академию. Единственный курс девочек сформировали, так получилось, – в конце войны. Правда, им не дали закончить учебу в академии. Хотя преподаватели сетовали: «Таких девчонок отдаем! Каждая двух, а то и – пяти мальчишек стоит!». Перевели их в инженерный институт, который почти все девочки окончили с отличием. Но в то время Зоря Поляк уже успела познакомиться с Борисом Васильевым. Поскольку он, мягко говоря, отставал в точных науках, а Зоря была отличницей, ей доверили шефство над слабым юношей, который успел понюхать пороха не понарошку. Но как ни бились они вместе над его неуспехами, как ни старались, воз научных знаний двигался тяжело. Как-то на экзамен по физике Борис шел с улыбкой. Зоря предполагала, что он провалится. В ответ он выдал, что ребята стащили для него билет, и уж его-то он вызубрил полностью.

– Как ты можешь?! – вспыхнула отличница-комсомолка. – В то время, когда твои товарищи идут в атаку, погибают для того, чтобы дать тебе возможность учиться, ты поступаешь подобным образом?! Это гнусно!

И Борис внял словам шефа. Тут же порвал билет. И… провалился на экзамене с треском. Но потом снова сел за учебники.

– Ко мне перед очередной переэкзаменовкой Бори подошел преподаватель, спросил: «Поляк, на какую отметку может рассчитывать ваш подопечный?» Я ответила, что на твердое «удовлетворительно». Он не глядя поставил Боре зачет, – одарила своей мягкой улыбкой Зоренька Альбертовна.

Некоторые рассказы ее о жизни настолько потрясающи, что многие знакомые просили:

– Нужно об этом написать!

Бабуля отнекивалась, а при появлении диктофона всегда впадала в ступор. В ответ роняла свою стандартную фразу:

– Навряд ли это кому-нибудь покажется интересным.

Как знать? Вот лишь один из примеров, который запомнил и сразу же, по приезде домой из Сенежа, не поленился, записал…

В передаче «От всей души» Зоря Альбертовна работала, можно сказать, с самого начала. Со съемочной группой исколесила всю страну.

(Восторги своих поездок или путешествий я выражал телефонными звонками, вроде:

– Зоренька Альбертовна, Борис Львович, я сейчас рядом с Рускеалой в том месте, где, как говорит наш сопровождающий, снимали «Зори»! Это правда? Вроде – похоже.

Улыбки в голосе не уловить невозможно:

– Поклонись, Сашенька, тем местам. Чудесные были дни! Действительно, это рядом с Рускеалой, этим заброшенным мраморным карьером. Боря, помнишь, как Оля Остроумова там в холоднющей воде бегала? – слышно было, как она обращалась к деду. Оставалось поражаться ее памяти и потрясающе упорядоченным знаниям! – Авт.)

Когда прошедшим летом (шел 2012 год) речь зашла о Карелии, она встрепенулась и сказала, что в Петрозаводск они ездили снимать одну из передач. Материал оказался не просто сырым, но малоинтересным. А деньги отпущены, и нужно что-то делать, как-то спасать ситуацию. Кто-то из местных подсказал о Лиде, которая приехала из Круглянского детского дома. Очень смурная показалась женщина, закрытая на все замки и засовы. Мы стали ее расспрашивать и поняли: нужно ехать в Белоруссию. Там, на Могилевщине, узнали, как сразу после освобождения села от фашистов местная молодежь стала создавать детский дом. Сирот и бесприютной детворы оказалось в округе великое множество. Как-то нужно было им помогать выжить, встать на ноги, выучиться. Для начала комсомольцы побелили бывшую немецкую казарму, пошли по полям – собирать обмундирование с убитых солдат, перешивать – детей как-то одевать нужно было. Сохранились фотографии, на которых стоят рядышком детишки в наших гимнастерках и немецких френчах. Еду по первости добывали милостынькой: кто и что подаст. Люди делились последним, прекрасно понимали ситуацию – детей спасать нужно было. Детишек, как полагается, отмыли, отчистили, завшивленность ведь была дикая, и сразу возникла проблема с постельным бельем. Где взять? Ребята пришли в партийную организацию. Начальство развело руками, при этом кто-то из руководителей дал дельный совет: «Попросите у церкви». И в церкви белье нашлось!

– В один из дней в детский дом привели девочку лет двух с половиной, может быть – трех. Так показалось доктору. Она была невероятно худа, без ногтей – последствия голода, и упорно молчала. Ее назвали Лидой, отмыли, отогрели. Как ни бились, говорить она не начинала. Не могли понять – откуда она. Что оставалось делать? Смириться, жить дальше. И все же в один из дней она, как показалось, ни с того ни с сего вдруг запела! И чисто так: «Роспрягайте хлопцы конив, тай ложитесь почивать»… – рассказывала Зоря. – Все оторопели. Потом, на съемках передачи в студии, посадили Лиду на сцену, стали рассказывать. Она сжалась, молчит. Но когда пригласили прямо из зала воспитателей детского дома и некоторых, кого удалось разыскать, детишек… впрочем, они уже были к тому моменту совершенно взрослыми людьми со своими семьями и заботами, Лида потянулась за ними и… передача получилась потрясающая!

Сколько пришлось пережить и прожить Васильевым вместе? Всякой всячины множество. И мне вдруг вспомнились давние приезды в Сенеж. Девяносто второй год… Тогда познакомился и получил массу положительных эмоций от Евгении Ивановны – человека светлого, потрясающего своей заряженностью на жизнь. Она была во время отсутствия Зори, которая весьма плотно пропадала на телевидении и в редакционных командировках, главнокомандующим, экономкой, хозяйкой… В общем – начальницей дома.

Евгения Ивановна – вдова командира части, в которой растили и дрессировали служебно-розыскных собак. Она все время хлопотала об устройстве тех или иных дел, а то и судеб молодых актеров, детей друзей или знакомых. Попала в оборот к телевизионщикам она случайно – съемочная группа делала репортаж о части, которой командовал ее муж. А кто не хочет появиться в «телевизионном ящике» хоть раз даже в теперешние времена? Нет, ты покажи! И Евгению Ивановну показали. Потом время от времени приглашали на различные передачи. Она мелькала в кадре, чему была невероятно рада. Потом пришлось из части уехать. Поступила на работу киоскером рядом с киностудией. Там же и жила. Её телефонные звонки регулярно вызывали улыбку и полусекретным тоном выдавали, к примеру, такие фразы:

– Зоренька, у нас тут туалеточку привезли. Приходите… (Туалетная бумага была в дефиците, и Евгения Ивановна старалась снять со своих добрых знакомых проблему стояния в очередях и поиска этого товара по всей Москве.)

Однажды кто-то из съемочной группы Зори рассказал, как и где живет Евгения Ивановна. Зоря тут же предложила переехать к ним – в Сенеж, и встретила четкий ответ: «Мне надо подумать». А в то время у Васильевых уже жила новая Фрося – овчарка из того самого «собачьего» полка. Каково же было удивление домочадцев, когда через несколько дней у калитки появилась Евгения Ивановна. Явление оказалось не совсем обыденным. Скорее даже – непривычно ярким.

Фрося подала голос. Рванулась к калитке. Васильевы вышли из дому. Раз собака лает, значит – кто-то пришел. И не просто – пришел. Скорее – приехал. Из Москвы нужно добираться либо электричкой, либо автотранспортом. Картина перед глазами возникла неописуемая! На дорожке за калиткой стояла Евгения Ивановна. Причем – на четвереньках. Фрося уже не лаяла, а нежно сквозь сетку-рабицу пыталась лизнуть руку женщины, которая весьма четко произносила: «Во-от-во-от, Фрося, наконец, твоя мама пришла».

Поразительным было то, что Евгения Ивановна постоянно пыталась оберегать людей. От неудобств, от злобы, от завистников, и всегда старалась, в силу возможностей, помочь. По первости она меня не раз старалась провожать от дома до платформы! Почти полчаса ходу. Но она радовалась каждому дню, умела заразить этой радостью окружающих. Даже вещи как-то особенно светились от ее прикосновений. Того гляди – заговорят или начнут улыбаться.

В девяносто четвертом, аккурат сразу после дня рождения деда я вышагивал к их дому. Шлагбаум у Ленинградки открыт. (На въезде в лес и теперь стоит небольшой шлагбаум, который нужно открыть, чтобы проехать дальше. Он давно не запирается, хотя замок на довольно крупном куске цепи присутствует. Скорее, думаю, для чужих. Увидят замок и ретируются. Поскольку я всегда приезжаю электричкой и дальше иду «на своих двоих», шлагбаум просто обхожу или, проходя под полосатой металлической трубой, кланяюсь. – Авт.) День рождения Васильева раньше праздновался по-русски, с улыбкой: неделя – до дня рождения, неделя – во время дня рождения и неделя – после. Гости едут-едут, и всех нужно приветить.

За шлагбаумом, по правую руку, когда-то были бараки. Хозяева улучшили жилищные условия и съехали. Тогда бывшие дома облюбовали бомжи. Потом бараки сгорели, и темные личности исчезли. Метров через пятьдесят – поворот направо. И тут… На большущей липе прибита свеженькая табличка. Кусок доски, выкрашенной белой краской, а поверху синими буквами значится: «Улица Васильева». Потрясающий подарок, что говорить! С участка возле дома раздаются голоса. Возбужденные, одни хохочут, другие радостно что-то восклицают. Ворота нараспашку. Белый «жигуль» привлек всеобщее внимание. Борис Львович подошел к авто. Оглядел хозяйски. Обошел машину, распахнул дверцу, сел на место водителя. Завел мотор. Послушал. Ровное дыхание двигателя удовлетворило танкиста. Выключив зажигание, он выбрался из-за руля на свет божий и засмеялся. Привычным жестом предложил гостям пойти в дом. К столу.

Зоря уже по пути проговорила:

– Саша, представляешь, несколько дней назад приехали ребята с телеканала, попросили документы. И вот тебе на – подарок «НТВ-шников» писателю на юбилей…

Кажется, именно в тот год Юрий Рост подарил имениннику замечательную книжку со своими снимками разных лет. Какие потрясающие фотографии! Кроме этого, поражали истории, связанные со снимками. Их автор поместил рядом с изображениями. Я редко жалею о чем-то несбывшемся, но до сей поры мне грустно оттого, что в нашей семейной библиотеке нет такой книги. Еще Юрий привез самого настоящего молочного поросенка и приготовил его тут же – во дворе. На разведенном быстро и умело костре. Пишу и чувствую, как слюна наполняет рот, нежный вкус щекочет нёбо, оседает на языке…

В тот же год ушла Евгения Ивановна. Тихо, – никого не побеспокоив. Просто прилегла на диван…

Хочется еще рассказать, к примеру, как мой старинный друг – Сережа Гамаюнов, белорусский собиратель архива авторской песни, упросил взять у Васильева автограф. «Я ведь не просто люблю и уважаю Бориса Львовича! – горячечно шептал он мне. – Это настоящий классик! Без него не представляю русской литературы! Порой мне кажется, даже я был бы другим без его «Зорь», «Лебедей»!» Конечно, я привез надписанную книгу другу. Дед с радостью, теплом и улыбкой делал надпись. Зато, когда попросил его подарить книгу дому-музею Александра Сергеевича Пушкина в Михайловском, дед немного растерялся: как подписать книгу? Тут-то и обнаружилась история почти фантастическая.

Натан Эйдельман после «Былей и небылей» задал автору резонный вопрос: «Откуда вы так подробно знаете историю семьи Алексеевых?» «Это мои предки по маминой линии», – не без гордости ответил Васильев. Эйдельман невероятно обрадовался. Сначала затащил деда в гости и там они изрядно приняли «на грудь», но это, как говорится, стоило того. Ведь Эйдельман заронил в душу писателя мысль, которая долгие годы не давала покоя: «А вы знаете, ведь ваш прадед был в очень даже дружеских отношениях с Пушкиным во время его кишиневской ссылки».

В итоге – в конце девяностых свет увидел роман «Картежник и бретер, игрок и дуэлянт». Он вошел в замечательную сагу о русской дворянской семье Олексиных… или – Алексеевых-Васильевых? Впрочем – история сама расставит все по местам.

Человеку свойственно мечтать. И те, кто более упорен в своих устремлениях, зачастую мечту воплощают в нечто материальное. С детства, когда были прочитаны первые книги, а одними из любимых были повести Лидии Чарской «Паж цесаревны», «Княжна Джаваха», «Грозная дружина», Борис Львович хотел стать историком.

Кстати, книги Лидии Чарской он считал частью своих детских светлых пятен. Кто, кроме филологов, вспомнит сегодня эту фамилию? Наверняка – единицы. А в начале двадцатого века произведения Лидии Алексеевны Чермиловой (Псевдоним «Чарская» она взяла себе, находясь на подмостках театральных. Он происходит от простого и понятного слова «чары». – Авт.), выражаясь нынешним языком, были третьими в рейтинге самых читаемых после Гоголя и Пушкина!

Но война и жизнь не позволили свершиться детскому мечтанию. Воплощение пришло несколько позже, когда дед сел писать исторический роман. Первым стал «Были и небыли» – о русско-турецкой войне. Потом собралась олексинская серия. И уже позже выкристаллизовался «Вещий Олег». Сильная и невероятно интересная, по-моему, книга о временах древних славян. О пращурах – кривичах, древлянах, которые обитали по берегам Днепра и основали один из старейших русских городов – Смоленск. Впрочем, обо всем, что волнует деда – в книгах, первым читателем которых является бабушка. Но порой она выступала в роли помощника и даже хронометриста.

Нынешнее поколение не шибко-то тянется к бумажным книгам. Недавно обратил внимание на то, что книжных магазинов становится все меньше. Молодым и юным подавай всезнающее око по имени «Интернет». А еще, наверное, не ошибусь, если вспомню о кино. Но кино, как правило – боевики или фэнтези. Большая часть нынешней так называемой «культуры» держит равнение на Запад. Интернет – исключительно для обмена информацией. Даже после просмотра интересного фильма заставить подростка прочесть произведение, по которому сделана экранизация, не так просто. Признаюсь, попробовал пойти на уловку с сыном. Он, тогда двенадцатилетний мальчишка, уже не понаслышке знающий Васильевых, в очередной раз упросил взять его в Сенеж. В дороге и родилась идея: «А не попробовать ли подсказать ребенку на примере автора, которого он знает (и гордится этим знакомством), заставить прочесть что-то из дедовского?» Тем более, он видел фильм «Я – русский солдат», правда – картина не пришлась по душе.

После обеда домочадцы не особенно жаждали покидать периметр стола. Тут я и задал, как показалось сыну – странный, вопрос:

– Борис Львович, а ведь в то время, когда вы писали «В списках не значился», уже была написана и прошла с громадным успехом книга Сергея Смирнова «Брестская крепость», где главное действующее лицо – майор Гаврилов. Для чего и почему вы взялись за эту тему?

Дед ответил не сразу. Сначала, как водится, достал из кармашка рубахи пачку уже облегченного «Camel». Закурил и после первой затяжки немного огорошил:

– На самом деле я не собирался писать о крепости. Мы приехали туда в то время, когда еще повсюду валялись обломки кирпичей, во все казематы, форты можно было войти и увидеть не только оплавленный, после расстрела огнеметами, кирпич, но – стреляные гильзы, какие-то обрывки тряпок. Казалось, все произошло вчера… Первым посылом было не просто волнение – нечто большее. Я понял, что нужно рассказать об обороне крепости своими словами… Тем более, что, как оказывается по некоторым сведениям, немцы всю зиму, до апреля сорок второго года, нет-нет, но – увозили из крепости раненых или убитых фашистов. Что это значит? Значит, что кто-то еще воевал! А закрытые кадры немецкой хроники о параде в крепости? Ведь парадное прохождение строя показывали не полностью! Почему? Потому, что в полной версии с Тереспольских ворот на парадный серый строй бросился неизвестный русский солдат со связкой гранат…

Мне стало ясно, что не написать об этих событиях он не мог. Не имел права. Потому – засел в архивах и еще не упорядоченных музейных документах самой крепости. Потому ползал по-пластунски и перебегал от капонира к капониру, от окопа до развалин, от стены крепости до Муховца и обратно. А Зоря в это время стояла с секундомером – фиксировала время передвижений.

– Зачем? – не удержался от вопроса мой Сашка.

Ответил ему я сам:

– Чтобы все было, как говорили в детстве – взаправду. Если полз по битому кирпичу, то – чувствовал, как он рвет одежду, царапает, а порой – сдирает кожу. Чтобы плюхнулся в ячейку после перебежки и понимал – насколько сильно бьется сердце. Выскочит оно через горло или останется в груди?

Взгляд мальчишки становился не просто взволнованным. Что-то внутри начало ворочаться, саднить. Но я продолжал, хотя всю историю уже знал до подробностей. Этот разговор был затеян не столько ради себя, сколько – для сына. При этом не могу понять и теперь: почувствовали ли Борис Львович и Зоря Альбертовна мой замысел? Подозреваю – догадались.

– Скрипач из ресторана «Брест» Рувим Свицкий, Мирра… они наверняка были. Может быть, звали их как-то иначе. Город и теперь заселен множеством людей разных национальностей. Но все они – брестчане. Наверное, можно так назвать эту народность? И все-таки: Свицкий – фигура вымышленная?

– Вполне вероятно, что – нет. Хорошие скрипачи и отменные портные, как правило, были евреи. Эту нацию рассеяли по планете времена и люди. Но в Белоруссии, как и в Польше, как и в Смоленске, их было достаточно. Черта оседлости подразумевала. Почему не могут на границе Западной области, а именно так называлась эта территория перед войной, жить подобные персонажи? – снова мудро улыбнулся Борис Львович. – Тем более что, судя по воспоминаниям старшины Дурасова, случай со скрипачом из ресторана, одним из последних защитников крепости и немецкими солдатами был. Именно старшина рассказал о событии в апреле 1942 года. Это есть в архивах мемориального музея крепости. Мне оставалось только прожить этот сюжет и рассказать о нем так, как я чувствую.

– А Коля Плужников? Этот человек действительно был среди защитников крепости?

– Их было много, Плужниковых-защитников. Я просто подумал о том, что, чем дальше от той страшной даты, начала войны, тем меньше остается известных солдат.

– Это имя и фамилия Бориного одноклассника, который погиб во время войны, – вздохнула Зоря. – Они дружили. Но где тот погиб?..

– Пап, а у тебя есть эта книжка? – спросил уже в электричке сын. Уловил утвердительный кивок и выдал долгожданную фразу: – Дашь почитать?

Дочитывал Саня повесть в самолете, когда мы летели в Калининград. Город, в котором закончил войну мой дед по отцовской линии Алексей Нестерович. Он получил тяжелое ранение, попал в госпиталь. В этом городе срочную службу проходил мой отец. О городе я мечтал и все не мог попасть сюда, в эти неширокие улочки. На берег Преголи, где с одной стороны сегодня восстановили рыбацкие домишки прошлого, а с другой, на острове Кнайпхофе, стремится ввысь стрельчатый ажур Кафедрального собора – некогда самого главного лютеранского храма Пруссии. В его усыпальнице с 1558 года хоронили профессоров университета Альбертины. Здесь покоится Иммануил Кант. Так хотелось подкрепить собственными ощущениями книжные и журнальные познания!

Для меня путь в Калининград оказался долгим. И теперь мы с сыном летели в этот город, который до сей поры многие местные жители называют Кёнигсбергом. А старые, еще немцами посаженные вдоль дорог липы зовут «последними солдатами вермахта». (Не одна бесшабашная головушка нашла не только «приключения» на свою голову, но и смерть, врезавшись на скорости, имею в виду автомобили или мотоциклы, в подобного «солдата».)

Книгу сын захлопнул уже на подлете к аэропорту Калининграда – Храброво.

– Ну и? – выдержав небольшую паузу, спросил его.

– Это так неприятно, – получил неожиданный ответ.

– Читать? – недоумение скрыть я не смог.

– Нет. Про то, как Мирру убивали прикладами; про пыль крепости, что забивала легкие; про запахи крови, гниющие раны. Я читал и все это чувствовал. И разговор наш вспоминал. Как Борис Львович рассказывал о войне. Жуть! Как Борис Львович сумел такое написать? Почему? Зачем?

По-моему, в голове мальчишки роилась масса вопросов, образов, запахов, звуков.

– А если бы он не рассказал об этом так честно, думаю, в компьютерных играх ты бы не почувствовал, как может возникать боль и что война настоящая – не понарошку. – Только и нашел, что ответить.

Чуть позже он спросил у самого Васильева:

– Борис Львович, как вы так написали, что если смешно – смеешься, если больно – болит?

На что тот ответил:

– Саша, если писатель пишет о слезах и не плачет сам или не чувствует ком в горле, это не совсем настоящий писатель. Так же можно сказать и о смехе, о радости…

Я счастлив, что мой мальчик получил несколько таких уроков от деда…

Последний материал о Васильевых случилось писать в девятом году. Тогда уже интервью практически не давались. Но Зоренька на мой вопрос о просьбе Юрия Михайловича Полякова написать в «Литературку» ответила с улыбкой:

– Ты же знаешь, Боря тебе не откажет…

И теперь хочется вернуться в то время хотя бы на чуть-чуть. А разговор был весьма любопытным. И отзывы на интервью оказались разными. От благодарных и теплых до… впрочем, лучше привести кусочек «тогда». Итак:

– Во все времена утверждали, что интеллигенция играет особую роль в истории любого народа. Но помнится, кто-то из моих добрых знакомых заронил в меня понятие «русская интеллигенция». Это нечто совершенно иное, нежели французская или английская интеллигенция?

– Так и есть. – Борис Львович оживился. – Интеллигентом нельзя стать, получив дюжину дипломов. Для России это категория нравственная и совершенно не мера образовательного ценза. Она востребована историей для святой цели: выявить личность в человеке, укрепить нравственно, вооружить мужеством индивидуальности. Без ошибок нет истории. Потому интеллигенция породила не только Ленина с его харизмой и искривлёнными немецкими идеями, но и Герцена, который утверждал, что для торжества демократии нужно сначала вырастить демократов! Высочайшую нравственность русской интеллигенции, её чувство сопричастности судьбе народа отринули левые экстремисты, когда захватили власть. Для них удобнее послушный специалист, нежели думающий, сомневающийся интеллигент. Именно поэтому поколение интеллигенции начала прошлого века было поставлено перед дилеммой: либо конформистское служение властям, либо – уничтожение. А если уж речь зашла об этом, следовательно, и семью необходимо свести на нет.

Нам свойственна детская непосредственность во всём. И детская жестокость. Ещё Пушкин называл наш народ младенческим. Но он не имел в виду его возраст. За время, которое прошло после поля Куликова, мы всегда опекались батюшками. Таковыми были государь, барин, священник. Мы привыкли перекладывать свои проблемы, заботы, ответственность на их плечи: «Вот приедет барин – барин нас рассудит». И спасти нас от этого иждивенчества может лишь собственная интеллигенция.

– Вы считаете, что она непременно появится?

– Но для этого должно пройти время. Новая интеллигенция возьмёт на себя тяжкий крест нравственного возрождения народа и обязательно избавит его от далеко не бескорыстного патронажа «батюшек властных структур». Я твёрдо верю в это…

Любовь к истории жила в Борисе Львовиче всегда. В конце века сложилось – писатель обратился именно к ней, любимой науке. И это оказалось невероятно интересным. Все романы серии Рюриковичей увлекательны, глубоки и убедительны. Кто-то может сказать: выдумка. Согласен! Но не в исторических фактах. Они точны, выверены по событиям и датам. Борис Львович, замечу, писал художественные произведения, отнюдь не исторические исследования.

У меня же возник вопрос о веке ушедшем. Вот мысли Бориса Львовича:

– Весь XX век мы плыли поперёк исторического течения. В него мы бросились 1 марта 1881 года, когда был убит мирный реформатор Александр II. В феврале 1917-го у нас появился маленький шанс опомниться и развернуться по течению. Но Россия, что парадоксально, в массе своей мыслить не умеет. Зато прекрасно заучивает и переиначивает, переставляет с ног на голову понятия и слова. И события Октября 17-го в первой Большой советской энциклопедии именовались октябрьским переворотом, а чуть позже мы получили Великую Октябрьскую революцию. Лгали вожди и секретари разного ранга, газеты и радио, литература и кинематограф. Горький когда-то сказал: «Ложь – религия рабов и хозяев». И эту религию мы исповедуем до сей поры. Не православие, не ислам, не католицизм, не иудаизм! Во всех религиях ложь – тяжкий грех. А когда-то Россия говорила правду. Мама всегда уверяла меня, что ложь написана у меня на лбу, следовательно, лгать запрещалось. И как хотелось скрыть озорство или детские поступки! Меня хорошо и строго воспитывали. А сегодня, кажется мне, воспитание заменили образованием. И выдаётся это за величайшее достижение. У нас и вправду нет неграмотных. А воспитанные часто встречаются? Всё смешалось в нашем доме. Он стал больше похож на гостиницу: кто-то живёт в номерах люкс, кто-то – в номерах рангом пониже, кто-то ютится в общих – с туалетом в конце коридора. Это знак безнравственности и отнюдь не признак нового капитализма. Это тавро, выжженное советской властью на долгие времена. Думаю, на полтора столетия, не меньше. Только за это время история может нам простить вмешательство в её поступательное движение, только за это время она сможет простить нам смерть государя. Если вернуться к тому понятию, которое необходимо России – интеллигенции. Ева протянула Адаму не яблоко, а плод Добра и Зла. Вкус, цвет, аромат, зрелость, полезность этого плода определяет небольшая прослойка, именуемая в России интеллигенцией. Без неё можно проглотить не то, отравиться и очень сильно расстроить собственный живот. Без интеллигенции вообще невозможно существование человеческого сообщества.

– Если говорить о культуре сегодня, о мизере, который выделяется правительством на её развитие из бюджета страны – она присутствует в стране или уже нашлись подмены и новые гипертрофированные понятия?

– К сожалению, под культурой сегодня официально понимаются только искусство и обслуживающие его институты – театры, библиотеки, музеи. Но это всего лишь часть общечеловеческой, общенациональной культуры. Под культурой Россия когда-то понимала весь спектр духовного выживания человека. Прежде всего – нравственность. Культура – право каждого на свободу совести, слова, самовыражение, неприкосновенность жилища, добровольный выбор местожительства. Это отношение к женщине, детству, старости. Это – историческая память народа, его традиции, искусство, религия, национальная кухня, система семейного воспитания, представление о долге перед обществом. Интересно, что советская власть возложила функции культуры на образование. Поэтому у культуры появилось некое мерило: начальное, среднее, высшее образование, наличие диплома превратилось в знак культурного уровня его обладателя… Я могу утверждать, – говорит Борис Львович, доставая новую сигарету, – что родился в среде провинциальной интеллигенции, большую часть жизни просуществовал при советской интеллигенции, которая являла собой интеллигенцию вне национальности и вне какой бы то ни было национальной культуры, а помирать мне, видимо, придётся при полном торжестве российского обывателя. Доказательство тому – тоска, которую испытываю, слушая речи наших депутатов, доклады наших генералов, комментарии ведущих почти всех телевизионных программ, и густой заряд обывательщины в самом простом, старорусском смысле этого слова, который извергается с телеэкранов ежевечерне. Получается, что время моей жизни шло как бы назад, из общества демократического в общество средневекового абсолюта.

Неожиданно возник вопрос, ответ на который я знаю. Однозначно. Но захотелось услышать, потому и спросил:

– Борис Львович, всё в жизни, как и в разговорах, взаимосвязано… Что для вас сегодня Смоленск?

Он тепло заулыбался. На минутку показалось: вернулся капитан к своим истокам, к трапу, который ведет на корабль, к беспечной юности. Именно в ней обнаружился заболоченный кусок земли у крепостной стены, где мальчишки выкапывали из густой жижи прихваченные ржавчиной штыки гражданской войны, увесистые ядра Отечественной 1812 года, обломки палашей или сабли. Может быть, оттуда – любовь Васильева к холодному оружию? Ведь подаренному ножу или копии римского меча он радовался невероятно!

– Смоленск… Колыбель моего детства, от которой остались лишь осколки, как от греческих амфор и самого моего детства. Его крепость выдержала множество осад, но не смогла вынести послевоенного лихорадочного строительства. Он растворился в новых улицах – прямых и безадресных. Большая Дворянская ведёт в прошлое. А Большая Советская оказалась тупиком. В городе моего детства был храм. Двери его были распахнуты во все стороны света, и никто не стремился узнать имя твоего Бога, адрес твоего исповедника. Никто не спрашивал, какой ты национальности и кто твои родители. Имя этого храма – Добро. И детство, и город были насыщены Добром. Мне трудно сказать, что было вместилищем этого Добра – детство или Смоленск. Во мне навсегда живёт первый дом земного бытия, который находился на Покровском холме. Это был лучший дом на земле. В нём жила не только сама гармония, но и ручная белая крыса без хвоста, аккуратность которой за столом – мы с ней вместе завтракали, обедали и ужинали – мама всегда ставила мне в пример… К семидесятилетию, ты помнишь, мой родной город удостоил меня звания Почётного гражданина. Я мечтал о многом, но об этом – нет. И тем выше и бесценнее для меня эта награда… Во все времена меня поддерживала Зоря. Именно она сказала уверенно, что я непременно буду писателем. И вот теперь я – писатель. Но что бы ни утверждал, я могу утверждать только как писатель. То есть от «Я», а не от «Мы», не собираясь выдавать свои собственные соображения за абсолютную истину. Каждой человеческой душе нужна своя, единственная, ей присущая форма проявления.

Что тут скажешь? Вздохнешь и… согласишься.

Февраль 2012 года. Какое-то количество денег правительство выделило на празднование юбилея со дня начала большой десантной операции Красной Армии в немецком тылу. В районе Вязьмы в феврале 1942 года около десяти тысяч солдат были брошены для соединения двух фронтов и окружения армий немецкой группы «Центр». Но до нынешнего дня так и не известно, сколько же десантников тогда осталось в живых. В скупых исторических отчетах находишь: «К месту сбора после высадки 8-й воздушно-десантной бригады из двух с половиной тысяч человек добрались лишь около тысячи трехсот»! А была ведь и вторая, более мощная по количеству солдат высадка на головы врага, которая «проходила при активном противодействии немцев»! Поставленную задачу выполнить не смогли. Лишь в июне остатки десантников вышли на соединение с основными частями Красной Армии.

Выступали с трибуны военные, редкие ветераны. И тут вспомнилось: в марте 1943 года в боях под Вязьмой получил тяжелую контузию командир взвода 8-го гвардейского воздушно-десантного полка 3-й гвардейской воздушно-десантной дивизии сержант Борис Васильев. После взрыва мины очнулся он в костромском госпитале с мыслью: «Вот ведь ребята, вытащили, не оставили. Спасибо им…»

И сверлит душу мысль: сколько же их поколению досталось! Выпало на одну простую – и такую невероятную человеческую жизнь? Голод, карточки, военный коммунизм, пятилетки с Беломорканалами, несколько войн, лагеря, чистки, застой; крушение великой державы, которую строили, снова карточки и старость, в которой государство – отнюдь не помощник, скорее – наоборот. И впереди еще – жизнь. Похоже, только мудрость не дает впасть в отчаяние. Или есть еще какая-то загадка?

Почему я коснулся финансового вопроса? Наверное, потому, что «золотой телец» для многих в нашей стране стал важнее человеческой жизни. Пусть даже – отдельно взятого ветерана Великой Отечественной… Помню, в моей юности в воздухе витало: «Ветеранов Великой Отечественной войны (тогда еще не додумались до аббревиатуры «ВОВ») осталось три процента…» Тогда же эта цифра прозвучала в картине «Аты-баты…». А сегодня, видимо, ноль-ноль-ноль… Но отношение к ним со стороны властей многих уровней – как к обузе. Похоже, для некоторых людей даже в начале нового века душевная субстанция по имени «Совесть» так и осталась за пределами понимания. Впрочем, как говаривал мыслящий Платон: «Suum cuique». Много позже люди в черном, с красной повязкой на рукаве и черепом со скрещенными костями на фуражках, придали высказыванию зловещий смысл: «Jedem das Seine» («Каждому – своё») и поместили слова на воротах Бухенвальда. А ведь изначально эта священная формула римского права была написана в каждом судебном учреждении империи. Она напоминала собравшимся об их правах и ответственности.

День Победы – время воспоминаний для тех, кто был там, на той жуткой войне. Впрочем, они не забывают о ней никогда. Она в них: в душах, в крови, в телах.

В Сенеже брызжет легкий дождик. Иногда он прекращается. Нежная молодая трава уже пружинит под ногой. В беседке у домика Васильевых тихо. Только птицы снуют. Вот одна пронесла в клюве веточку. Другая – перышко. Строительство идет полным ходом. Мир вступает в очередную стадию цветения после зимних холодов и спячки.

Кабинет деда молчалив. Даже призрачен. В нем так же, как и прежде, стоит компьютер, на столе – большая тетрадка в девяносто шесть клетчатых листов. В таких Борис Львович любил писать. Может быть, именно в ней сейчас прячется под коричневой обложкой то, что он задумал, но не написал? Уже три года не берет дед в руки «шашек». На стеллажах подремывают все те же томики «Старой Москвы», справочники, энциклопедии и… тишина. Выхожу и только теперь замечаю синюю табличку над дверью. На ней значится «Dramaturg». Видно, кто-то из друзей прикрепил для улыбки? Или – чтобы лучше работалось? Да… невнимательный ты, Саша, мальчик, – шепчу себе. Правда, Зоренька Альбертовна не помнит, когда эту табличку прикрепили.

Десять утра девятого мая. Начинается парад. Наши старики сидят в креслах перед телевизором. Как же мне тепло в их спокойном течении времени! В кажущейся нерасторопности. На корабле жизни, где всему предназначено свое место, своя роль.

Проходят первые шеренги солдат, дед улыбается Зоре:

– Помнишь, как мы с Володькой шли тогда? Прижались друг к другу локтями, мизинцами сцепились, чтобы не «выпасть» из строя и… ать-два.

– Ну конечно, помню, – улыбается бабуля.

Позже, когда парад закончился, дед решил покурить на летней веранде. Я не смог удержаться, спросил: что за Володька? Оказывается, его друг по академии, сын танкового генерала Володя Сафир. Именно с ним рядышком 24 июня 1945 года они плечо к плечу чеканили шаг по брусчатке Красной площади на том – самом первом Параде Победы. Волнение захлестывало, но рядом – надежный товарищ! Все прошло как по маслу. На трибуне стоял сам Хозяин, помахивал рукой. Единственный раз, когда Борис Львович видел Сталина, как теперь порой говорят – живым.

Но еще один момент возник во время трансляции. Дед насупился. Явно что-то вгонял в себя. То ли – раздражение, то ли еще какие-то ощущения. Помолчал и… не выдержал:

– Кому это все демонстрируется? Зачем? Все армии в мире давно профессиональные! Лучше бы часть денег, что идут на показуху, отдали людям! Ветеранам, которых осталось… по пальцам пересчитать. Ведь не живут – выживают!

Вот и добрался до самого трудного – завершения этой части. Никогда не думал, что оно будет именно таким. Тяжелым. Долгим. Словно дорога в балтийских дюнах, что тянутся десятками километров, и, кажется, конца им нет. А песок не позволяет идти легко и быстро. Ноги вязнут в нагретой сыпучей массе. И вдруг вспомнились слова поэта о том, что времена не выбирают. Следом возникло ощущение: в этих временах главное – найти своих и успокоиться. Этой фразой одарил режиссер Владимир Хотиненко не лично меня, а всю страну. Хорошая фраза. Гениальная. А что остается мне? Именно эти дни, которые проживаем со стариками. Когда входим в дом. В кресле видим деда. Он, привычно приподняв очки, читает. Судя по обложке – что-то из себя. По щекам скатываются слезинки. «Мужчины не плачут, мужчины огорчаются», – вспыхивает фраза Кодеридзе из «Аты-баты…» Почему огорчается дед? Он понял, наверное, что мы увидели его грусть. Или – боль? Или – ощущение скользящего времени? Мы приветственно обнимаемся, трижды целуемся. Дед улыбается, протяжно смотрит в меня, потом в Лену, и снова – в меня. Слова порхают из-под усов легко, словно парашютики одуванчиков по ветру. Они настолько летучи, просты и обезоруживающи, что совершенно не требуют встречной реакции, реплик, попыток возразить:

– Ребятки, а ведь я был хорошим писателем!

Что тут сказать? И оттого, наверное, немного невпопад лепечу:

– Мы недавно были в Питере. В Эрмитаж ходили ради трех вещей: повидаться с Рембрандтом, импрессионистами и посетить портретную галерею героев 1812 года. Так вот, в последнюю мы пошли в первую очередь. И знаете что? – Дед заулыбался. Зоря догадалась, вероятно, тоже. Продолжил: – Нашли-таки портрет генерал-лейтенанта Ильи Ивановича Алексеева. Прошу отметить, Борис Львович, что отыскали портретное сходство с вами. Может, грубо скажу, но – порода человеческая, в хорошем смысле этого слова, чувствуется. Только одно большое отличие тоже обнаружили. У генерала усы залихватски закручены вверх, а вот у инженера-капитана Васильева они аккуратно подстрижены и даже никуда не закручены.

– Тогда мода такая была, – хохотнул дед.

И все. И улыбка. А в ней великолепная штука – жизнь!

– А ты знаешь, ведь мы как-то с Зорей, когда ездили в Ленинград, зашли в портретную галерею, потом в оружейную. Там почему-то оказались некоторые витрины открыты. И я увидел саблю моего прадеда. Поскольку я всегда относился к предкам с величайшим уважением, я просто обалдел! Потом взял саблю. Служители опешили, и я, пользуясь моментом, вытащил немного клинок из ножен, поцеловал его и вернул обратно в витрину. В этот момент подлетела женщина, начала костерить на чем свет стоит. Зоренька меня защитила: «Это сабля его прадеда – генерала Алексеева», – сказал она. И тогда опешила смотритель зала. Вот какая история произошла с нами, – вздохнул Васильев. На это Зоренька кивнула: «Пусть так и будет».

Не знаю, была ли эта ситуация на самом деле. Тогда мы улыбались, переглядывались, и снова обменивались улыбками. Хотелось спросить Зореньку, но тогда не случилось, а теперь остается вспоминать ее редкие реплики относительно некоторых историй, что рассказывал дед:

– Ребятки, Боря ведь великий сочинитель.

Но мне почему-то кажется: все так и было.

Чтобы было понятнее о постоянных сбивках моих на деда и бабушку в жизни с Васильевыми, нужно, наверное, небольшое пояснение…

Как пришло это ощущение – не знаю. Оно складывалось постепенно. Незаметно. Довольно давно, в очередной приезд к Васильевым стало отчётливо ясно: вот они – мои последние бабушка с дедом на земле. Бабушка, которая показывала прутик – неотвратимость наказания за провинность, и никогда не пускала его в дело; бабушка, которая смотрит так, словно рентгеном просвечивает, и спрашивает: «Когда ты успеваешь ещё и писать – на коленке в поезде?»; бабушка, которая даёт тонкие и правильные векторы в пути… И дед – тот самый, который пропал без вести в белорусских лесах в сорок первом; тот самый, который сажал меня, мальчонку, на ногу, как на коня-качалку, и улыбался в прокуренные седые усы; тот самый, который совершенно серьезно произнес по поводу моих первых литературных опытов: «Это не рассказы, не эссе, не новеллы… не знаю, как назвать, но это – интересно. Чрезвычайно интересно…» Открытие, оно вспыхнуло во сне, когда возвращался с Северного Кавказа после очередного фестиваля. Сон или видение оказались столь явными, что подскочил, почти продырявив верхнюю полку головой. В том сне мы приехали в Сенеж. Навстречу из дому вышли по дорожке в цветах сирени Васильевы. Не один Борис Львович, как обычно, а – вместе с Зорей. Их окутывал столб света. Они шли, столб двигался с ними. Свет исходил откуда-то с неба и явно не заканчивался на земле. Уходил в глубину. Вдвоем они отперли калитку – встретить нас с Леной. И обняли нас тепло, уютно. Я не смог сдержать слез счастья, почему-то проронил именно ту самую фразу:

– Как здорово, что вы у нас есть! Ведь вы – наши последние дед с бабушкой на этой земле…

Васильевы, одарив нас улыбкой, тепло переглянулись, и дед выговорил почти эхом:

– Значит, так тому и быть…

Так и произошло следующим утром в реальном Сенеже. И сказаны были именно эти слова.

В Рождество тринадцатого года за окнами дома медленно и робко падал снег. Помощник по дому Васильевых в последние месяцы – Даврон – успел утром почистить дорожки. Потом под руководством Зореньки приготовить праздничный стол. Во время небольшой пирушки, если можно так назвать застолье вшестером, Борис Львович, улыбаясь в усы, сказал:

– Русская традиция – во время пира веселиться, вспоминать о светлом. Ведь мы должны чтить традиции наших предков. Без них нет будущего. Рождество – праздник радостный. Надеюсь, в этом году все будет хорошо. Думаю, что премия не за горами. А то, что я говорю, обычно сбывается.

Мы тоже улыбались, но, если вспомнить, копнуть поглубже в сердце – грусть уже поселилась в душе, она включила таймер, о котором не только мы боялись подумать…

Прошлой осенью стало заметно, как хиреет сад возле дома. Яблони все больше покрываются лишайниками и мхом, трескаются, сохнут. Даже сирени, которых немало вдоль дорожек, как-то скукожились. Сухие ветви пришлось обрезать, вынести за калитку в сторону леса, а после первого снега даже убрать несколько тонких изогнутых стволов, которые просто упали на дорожку. Причем, когда ножовка кромсала мертвое дерево, мне вспомнились почему-то сирени на Валааме. Двухсотлетние стволы больше походили на канаты загадочного корабля. Несмотря на бури и невзгоды, он все так же – на плаву. Его поддерживает команда, и правят им мудрые капитаны. Именно поэтому мир островов жив и, смею предположить – вечен.

Но если капитан состарился, старший помощник и одновременно – начальник всех служб и штабов, подошли к возрастной грани, когда тяжело даже сойти на берег? Ты понимаешь, что смены у этого капитана быть не может. Нет! Никогда! Говорят, что свято место пусто не бывает. Не соглашусь. Бывает, да еще как пусто! Именно команда корабля строила много лет мир, в котором привечала добрых друзей, честных, чутких гостей; верила в совестливость, честь и добропорядочность. На их глазах все изменилось. Причем эти перемены произошли не однажды, а несколько раз за одну, такую небольшую, человеческую жизнь! И это были даже не погодные, а глобальные катаклизмы! В них команда не растеряла понятий, которым училась сызмальства. Сквозь шторма и бури, через штили прошел васильевский корабль и не сломался! Не дал течи. Не утонул! Не брал никого на абордаж. Не стрелял зарядами коварства и лжи ни в чью сторону. Он просто становился другим – более наполненным опытом, мудростью и радостью понимания жизни. Однако, несмотря ни на что, механизмы корабля тоже изрядно износились и начали давать сбои…

Почему-то нет желания приводить все наши встречи в хронологическую последовательность. Они – ряд ярких вспышек. Одни – короткие, другие – более продолжительные. Наверное, их можно сравнить с салютом. Один день, проведенный в Сенеже, на даче Васильевых – праздничный залп. Два или три дня – россыпь ярких огней, которые невозможно сосчитать. Они с нами, в нас. И нет на свете ничего дороже, чем теплые отношения с близкими, любимыми людьми.

Как-то, кажется, в декабре, Зоря Альбертовна вспоминала о своей непростой встрече с Георгием Константиновичем Жуковым. Жесткий, железный и волевой человек, он прибыл на завод, где Васильевы служили испытателями танков. Надо же такому произойти – именно в машину Зори сел легендарный маршал. Причем он постоянно что-то спрашивал, дергал, отрывал от работы, от съемки смены показаний приборов.

– Что я могла сказать – девчонка по сути?! Я страшно боялась самого главного: что не справлюсь с заданием, и меня просто выгонят! – Зоря разгладила фартук и констатировала: – слава богу, все обошлось.

Многие близкие и знакомые помнят Зорию Альбертовну именно в фартуке с невероятным количеством карманов. Из них торчали телефоны – в любую минуту мог кто-то позвонить, и она, как настоящий начальник штаба, должна была не просто принять информацию, но и зачастую – принять радикальное решение.

Как было бы красиво закончить Нобелевской премией! Полтора года Борис Львович о ней говорил. Тихонько сначала:

– Сашенька, ты только девчонкам не говори! Ведь почти все из того, о чем я говорю – сбывается, – сидя на веранде, шептал.

На недоумение:

– Каким девчонкам?

Он продолжал:

– Нашим, Лене и Зореньке. Мне вскоре дадут Нобелевскую премию. Я потрачу ее, уже знаю на что! Отдам в помощь развитию и обустройству Смоленска! А еще – непременно пир закачу!

Никто не предполагал, что небольшой рождественский пир окажется прощальным. После долгих уговоров и нашего отъезда Зоренька согласилась лечь в больницу, уже месяц она с трудом управлялась с хозяйством. Через два дня она сказала по телефону Сергею Александровичу Филатову – большому другу их семьи: «Так хреново мне еще никогда не было. Надо что-то делать…». А мы 15 января дозвониться до нее уже не смогли…

Об уходе деда сообщил Володя Карнюшин – смоленский учитель, филолог, которого когда-то удалось познакомить с Васильевыми.

Одиннадцатого марта я ехал из Хельсинки в Таллинн. Ничего отменить нельзя. Концерты, творческие встречи должны проходить при любой погоде. Слезы сдавливали горло, скользили по щекам, а в голове было пронзительно пусто. И только к ночи возникло: «Спасибо, Геннадий Самуйлович Меркин, что когда-то вы подарили мне и моей семье это счастье – прожить бок о бок с дедом чуть больше двадцати лет. Спасибо вам, наши последние дед и бабуля, что показали: жить можно совестливо, честно и достойно».

Инженер-капитан Васильев встретил утро 11 марта по расписанию. Принял лекарства. Но что-то заставило лечь на койку. Он посмотрел на портрет старпома. Улыбнулся. Что он думал в это мгновение? Можно строить догадки или выдвигать версии. Только есть ли в этом смысл? Это – для пишущей братии. Для художественного домысливания. Капитан взял за руку Даврона – верного матроса, сжал ее, прошептал:

– Пора умирать…

И покинул корабль. Последним…

* * *

В первый раз ночевать у Васильевых случилось году в девяносто четвертом. Причем, в некотором роде – случайно. Специально, чтобы не попасть в юбилей, хотя это было невероятной ошибкой по незнанию, я приехал на следующий день после семидесятилетия Бориса Львовича. Сразу скажу, – ошибка и незнание заключены в том, что дни рождений праздновались по русской привычке: неделя – до дня рождения, неделя – во время дня рождения и неделя – после. Конечно, немного утрирую, но ведь на легкий художественный вымысел это не похоже. Утренняя полупустая электричка. Сенеж. Споро дотопал до заветных ворот с калиткой. Открыла калитку и впустила меня в дом, кажется, Зоренька Альбертовна. Вошел и впал в легкий ступор. Было около девяти утра. Стол в гостиной обновлен и заново «заправлен» свежими яствами и напитками. Казалось, народ отсюда и не уходил. «Пивун» в ту пору, несмотря на свои «за тридцать», я был неопытный. И, более того, мальчишески бесшабашный. Я еще не испытал утра, следующего за днем праздничным, потому радостно влился в коллектив. Почти сразу понял – день начался недавно. Это определялось просто: в доме Васильевых второй тост всегда поднимается за Зореньку. Именно к нему и поспел. А за святое не выпить нельзя, пусть даже с утра. С дороги. После плацкартной ночи, в которой круто замешаны запахи духов, жареных кур, яиц вкрутую, перегара, кирзы, ваксы, пота, туалета в торце вагона, угольной пыли, табака и прочих прелестей, которые присущи человеку в пути. В общем, день полетел довольно резво. Тосты следовали регулярно. Вилки и ложки мелькали со скоростью, которую нельзя назвать: «Попал в голодный край». Все было невероятно красиво и как-то певуче. Да, именно певуче. Дело в том, что подружка Зори Альбертовны из Солнечногорска Аля привезла с собой новинку – караоке. Причем, она с громадным удовольствием одаривала нас песнями из сборника-приложения к техническому новшеству. Но, что было удивительно, пробовали себя в качестве поющих почти все. Настал мой черед, вот тут пришлось удивиться, Борис Львович попросил его любимую. Полистали. Оказалось, и эта фонограмма присутствует в сборнике. Слегка хмельным голосом я начал:

Призрачно все в этом мире бушующем,

Есть только миг, за него и держись…

На строчках: Есть только миг между прошлым и будущим,/Именно он называется жизнь… – пришло осознание, что хмель куда-то исчезает. Поразительно, но именно так! Допевал песню совершенно отрезвленным, и готовым к новым подвигам на ниве общения.

Только после обеда удалось заметить: люди за столом меняются. Одни откланиваются, другие проявляются, словно переводные картинки. Но к вечеру я дошел до кондиции Женечки Лукашина: «Дальше я как-то не очень», или Семена Семеновича Горбункова. Впрочем, примеров в российском кинематографе можно отыскать множество. Я банально «выпал» из-за стола около половины третьего, и был помещен неизвестностью в самую правую комнату. (В последние годы в ней спал Борис Львович.) Единственное свербило в голове: в восемь нужно встать, чтобы попасть на электричку. Ехать было необходимо по каким-то надобностям. Именно поэтому ту самую первую ночь помню смутно.

Но утро поразило свежестью и солнцем. Зоренька, показалось – она всегда находится в карауле, нежно как-то, тепло, растолкала меня:

– Сашенька, пора, вставай…

И я послушно поднялся. Вот тут-то и понял, что такое: «Лучше бы я умер вчера». Палуба ходила ходуном. Во рту – об этом лучше молчать. Голова гудела точно сотня колоколов. «Да, видок у меня сейчас аховый», – думал, следуя в туалетную комнату. А Зоря уже отпирала калитку – кто-то приехал. Пока я умывался и, насколько мог, приводил себя в порядок, за столом проявилась потрясающей красоты девушка. Моя слабость к блондинкам померкла, глядя на это брюнетистое чудо. (Здесь бы я поставил смайлик вымученной улыбки, но такого, кажется, пока не изобрели. Потому – оставлю лишь то, что оставил.) Но ноги выдавали мелкую дрожь. Нас представили. Мы улыбнулись друг другу. Девушка неторопливо попивала кофе. До сей поры остается загадкой – кто была та знакомая незнакомка. Мне же была предложена… овсянка, сэр. Удивленный взгляд перехватила Зоря Альбертовна:

– Поверь, Сашенька, именно это тебе сейчас просто необходимо.

С трудом я принялся впихивать в себя это, как показалось, нечто, сваренное на воде и почти без соли. Я пропихиваю кашку внутрь, а она стремится выпрыгнуть наружу. Но в борьбе победил разум. Залив это дело крепким чаем, я попрощался и почти пробкой вылетел за пределы васильевского участка. Палуба все так же качалась, голова гудела, ноги отдавали ватностью. И, почему, не знаю, решил я идти не на платформу Сенеж, а на Подсолнечную. С каждым шагом становилось легче и даже веселее. Уже на окраине Солнечногорска пришло осознание: так я почти свеж. Следом за осознанием – понимание: Ах, Зоренька, ах, Альбертовна, вот что делает людей человеками! Каша овсяного розлива почти без соли. Признаюсь, многих своих товарищей и приятельниц удалось спасти от синдрома вчерашнего дня именно Зорюшкиным рецептом.

В следующий приезд дом снова оказался полон народу, не помню, по какому поводу, и спать мне случилось уже в гостиной. На кожаном диванчике времен моих родителей. Но самым страшным казалось начало ночи – в головах, на стене старинные часы отбивали послушно свои четверти, половины и целые часы. Кто знает, что такое – правильный бой и настоящие настенные часы, украшенные деревянной резьбой, тому объяснять нет необходимости. Но кто не встречался с ними, думаю, потерял пол жизни ощущений. Это гром и молнии в тот самый момент, когда ты начинаешь проваливаться в сонную тишину. Это взрыв тысяч рынд в тот миг, когда тебе снится первый сон – нежный, такой незамутненный и не затуманенный. Эти взрывы и громы продолжаются в течение часа, а то и полутора. Потом, все же, организм успевает за пятнадцать минут так впасть в сети, разброшенные Морфеем, что никаких звуков не возникает. И ты плывешь по нежным волнам. На них могут покачиваться ночные призраки, встречаться прошлое с будущим, сказки переплетаются с реальностью. Все происходит до поры возникновения солнца над деревьями старого сада. Именно оно пробегает лучиками по лицу и тогда… снова возникает бой часов. Но он уже не мучительный или тревожный. Он сравним с переливами валдайских колокольцев или перезвоном к заутрене.

Свет прыгал по цветам на подоконниках, по креслам, что всегда «живут» напротив дивана. Гостиная ждет хозяев, которые еще дремлют в своей волшебной китайской шкатулке. Именно так всегда называли спаленку Васильевых, стены которой напоминают бамбуковые стены домиков глубокой Азии.

Самой фантастичной ночью оказалась зимняя под Рождество. Еще в прошлом веке. Уж не помню, отчего так сложилось, но, на сей раз, спать пришлось почти под самой крышей. Из Петиной мастерской на втором этаже вверх, под крышу, ведет обычная лесенка – два бруска и перемычки. Снизу посмотришь – там книги разговаривают с книгами и книги подпирают или поддерживают друг друга. Они подогнаны настолько плотно, словно камни в пирамидах египетских фараонов. Лезвие ножа вряд ли пролезет. При этом ни за что не догадаешься, что на небольшой площадочке аккуратно примостился пружинный матрац, у изголовья которого небольшая лампа. Она здесь служит источником света и возможностью, никого не тревожа, почитать или полистать страницы довольно старых книг. Но что еще важно – запах! Непередаваемый никакими духами или ароматическими спреями запах книг! Он настолько прочно смешался с духом брусьев, стропил и досок, что не поддается описанию. Кажется, что в заветных уголках здесь еще сохранились тепло и прелесть летних дней. Нечто особенное! Наверное, Брэдбери уже успел рассказать о нем в своем потрясающем романе «451⁰ градус по Фаренгейту». Но у него, все-таки, это – свои запахи. Здесь нечто похожее, но, все же, отличное от великого Рэя, наверное, своей русскостью и уверенностью, что книги жечь в этой стране не будут никогда. Хотя, в нынешние времена книга бумажная становится атавизмом. Да и электронные сборники читают совсем не в таких количествах, как в середине прошлого века.

А фантастичным оказалось окно. Несмотря на ночь, оно влекло куда-то в тишину и высоту. Причем, заметил его не сразу. Сначала книги занимали внимание, а когда лампу погасил, все и началось. Звезды подобрались настолько близко к раме оконной, что стало немного не по себе. Показалось, они вот-вот втекут в дом. Пройдут сквозь меня, спустятся в мастерскую, где спит кто-то из гостей, потом проберутся в шкатулку, по лестнице спустятся вниз, в кухню, в гостиную, обнимут своими светящимися руками летние веранды и дом превратится в частицу космоса. Впрочем, он, да и все мы – частицы этого необъятного пространства, летим на своем голубом корабле в пространстве. Рядом следуют своими маршрутами другие миры и вселенные, но они только догадываются о существовании друг друга. Хотя кто-то уже давно ходит в гости к соседям по Галактике. И это абсолютно нормально, словно улицу перейти и постучать в дверь приятелю:

– Как дела? Как жизнь? – Спросить. И получить в ответ:

– Нормально. Дети ходят в школу, жена уехала в парикмахерскую, я смотрю телевизор. Хочешь, выпьем по чашечке кофе и скоротаем вечерок под музыку Моцарта? Запись мне прислал с соседней планеты мой старый знакомый.

Мир продолжает свой путь, а эти двое сидят и слушают музыку, потягивая приятную горечь из небольших, формой напоминающих груши, чашек.

Мне стало так славно и сладко, что не заметил, как пришел сон. Он как-то неожиданно нахлынул, и… яркое солнце стукнуло по оконному стеклу легким ноготком. Ночь улетучилась так быстро, будто ее и не было. Вот незадача. Нужно вставать и спускаться, ведь жизнь в доме идет по заведенному издавна, почти военному, распорядку. В надежде, что еще случится заночевать именно на этой книжной полке, я принялся за спуск с книжного Олимпа. Внизу уже ждали за любимым круглым столом хозяева, гости, близкие, друзья Васильевых. (Некоторые из них стали и моими людьми. Причем, при встрече пароль один – Васильевы.)

После восьмидесяти дед поднимался наверх, в кабинет все реже и реже. Правда, еще успел написать Мономаха. Но, как можно констатировать с улыбкой, на постоянное местожительство он переместился вниз. В ту самую правую комнатку, в которой случилось как-то спать и мне. (Как выяснилось позже, многие оставались на ночлег в этом уютном уголке с видом на лес.) Зоренька устроилась через стенку от него. Ей тоже было непросто после перелома подниматься по лестнице. И нам с женой досталась именно эта, волшебная китайская шкатулка. Забавно было, когда Зоренька вечером роняла:

– Саш, ну ты знаешь, где бельишко. А там, наверху, сами разберетесь.

Я выуживал из комода то самое бельишко. Такое ощущение, что комод советского производства не просто прижился, но – вырос и возмужал до своего почтенного возраста именно в той самой спаленке справа. На нем довольно долго стоял большой портрет-коллаж Бориса Львовича с кадрами из фильмов, снятых по его повестям. Фотографии в старых рамках дополняли интерьер. Но я «заныривал» в его нутро, доставал пакетик с привычным оранжевым, в охристую полоску, бельем и листочком, на котором значилось: «Саша и Лена». Что может быть трогательнее?

На этажерке, такая же была у моего родного деда в Красном, как и положено – книги. В левом углу – низкий стол, на котором тоже – книги. Как тут не подумать о детстве Бориса Львовича? Он говорил, что в их доме всегда мебель, посуда, утварь, прочие мелочи – носили исключительно утилитарный характер. Из излишеств только – книги. Здесь они не казались излишеством. Они – часть всеобщей гармонии дома. Наши старики уже спали, Коля еще блуждал в просторах Интернета, а мы включали ночнички и вышагивали по страницам. Лена выудила Генриха Бёлля, я нашел воспоминания Александра Витальевича Гордона об Андрее Тарковском – однокурснике и родственнике по линии жены – Марины Арсеньевны. Тем более что мне судьба подарила случай – побывать в доме у этих чудесных людей. Однажды, но, как говорится, – на всю жизнь во мне те же излишества в идее книг и зеркало в шикарной резной раме – словно из фильма о неведомом мире Пирадора.

Так продолжалось последние несколько лет. И все бы ничего, однако… После ухода Зори, Бориса Львовича и Коли произошел эпизод непонятный. Даже фантастический. Хотя сейчас есть смысл хоть немного поведать о Коле и Пете.

Братья оказались в семье Васильевых по воле судьбы. Родители этих парней были васильевскими друзьями. И, как помнится, по рассказам, дружили по-настоящему. Но случилась беда и ребятки, Пете было, если мне не изменяет память, лет восемнадцать, а Коле – чуть больше, остались здесь. Причем, Коля на вопрос: «У кого бы вы хотели жить?», – ответил сразу:

– У Васильевых, – а Петя первое время остался у кого-то из своих родственников, но через месяц или два попросился к брату. Так они и остались жить с дядей Борей и тетей Зоренькой.

Коля, в связи с инвалидностью, жил в Сенеже, помогал заниматься домашним хозяйством. Иногда по надобности ездил в Москву, но, как правило, в этот же день возвращался. Он так и не обзавелся семьей. Радовался гостям и всегда тепло встречал наше появление. Мы поражались его феноменальной памяти. И, как любители кофе любителю кофе привозили ему что-то из приличных сортов этого напитка. На это Коля говаривал:

– Ребята, спасибо огромное. Ведь у нас здесь постоянно нарываешься на какие-то подделки. Вроде и упаковка правильная, и написано все хорошо, а откроешь – запах не тот…

В последнее Рождество, которое отмечали вместе в январе тринадцатого года, он решительно двинулся наверх, к тому времени он прочно обжил мастерскую Пети, и принес нам подарок – банку из-под меда.

– Саш-Лен, вот это баночка из-под лужковского меда. Самое главное – в ней очень удобно хранить кофе. Она герметично закрывается и запах не выветривается. А это важно. Этот мой подарочек пусть будет с вами.

Кто знал, что дальнейшие события развернутся стремительно? Ведь Зорюшки не стало 15 января. На девять дней мы собрались небольшим кругом, чтобы помянуть ее: трогательную, тонкую, светлую, честную, принципиальную и решительную женщину. Поразительно то, что ее места, а у каждого из хозяев за столом по заведенному порядку были свои места, никто так и не занял. Ни по воле случая, ни специально. Не бывает незаменимых? Бывают, еще как бывают…

Коля, мне показалось, выглядел не лучшим образом. Улучив момент, спросил:

– Коля, ты себя нормально чувствуешь?

– Нормально, – ответил он с какой-то вселенской грустью. Я почувствовал вдруг, насколько тяжело и даже страшно ему стало без Зори. Несмотря на их пикировки, всякое бывает, когда люди живут бок о бок, он по-своему, мне думается, с благодарностью, относился к Васильевым. Но стало как-то не по себе от его ответа.

Чтобы добраться домой в нормально время, в начале пятого мне нужно было уезжать. И мы вместе с Глебычем (Валерий Глебович Нероков один из давних друзей Васильевых), у него тоже было не слишком много времени, отчалили к платформе.

Кто знал, что через несколько часов не станет Коли? Он просто упал возле ступенек, что ведут наверх. «Скорая» приехала довольно быстро, но в подобных случаях помочь было невозможно…

И вот – начало июня тринадцатого года. Из хозяев дома лишь Петя, Фроська третья и небольшая кошечка Машка (всех кошек в этом доме так звали), которая прибилась к Петиным ногам где-то в Москве. Мы приехали с женой, чтобы помочь Пете по хозяйству – проредить старые, увядшие или сухие кусты сирени, пересадить смородину. В общем – обычные хлопоты весенне-летнего сезона.

Вечером, конечно, посидели. Помянули наших стариков. Спать привычно мы поднялись в шкатулку. Петя остался внизу. Ощущение нереальности происходящего присутствовало все время. Опустевший кабинет, где совсем недавно сидел за столом наш дед. Пепельница на столе. Большой том документов о Катыни. Он в последнее время изучал их и, сдается мне, что-то думал об этой теме. Хотя, «Капля за каплей» уже много лет, как вышла из-под его пера. И, отчего-то казалось, – мелькнул прозрачный силуэт, или тень, скрипнула половица. Какие-то движения в доме, явно, происходили. Сон не шел сразу, как бывало в прежние времена. Однако настал момент, когда все стихло. Дом умиротворенно и размеренно задышал.

Мы проснулись в половине пятого утра. Ровно в четыре тридцать и ни минутой позже! В окно билась трясогузка. Оно с упорством маньяка садилась на перила балкончика, который выходил в сторону сада, подпрыгивала, набрав скорость, лупилась в стекло. Казалось, нам крутят какую-то запись фильмов Хичкока. Я вставал, подходил к окну, она смотрела на меня бусинками своих черных глаз и снова и снова взлетала, билась, садилась на перила в одном и том же месте, и снова эпизод повторялся. Ровно в половине девятого птица куда-то исчезла.

– Это что? – испуганно спрашивала Лена.

Что я мог ответить? В голове не укладывалось ничего здравого. Возникло откуда-то из памяти лишь: «Птица бьется в окно не к добру. Это чья-то душа мечется». Чуть позже мы позвонили томскому другу нашему, орнитологу Сереже Гурееву. Он объяснил это тем, что у птиц иногда случается такая путаница. Они видят отражение неба в чистом стекле и принимают его за то, что стекло отражает. Вот и пытаются одолеть пространство. Он приводил еще какие-то доводы. Увы, нас они не убедили. И весь день в саду нас преследовал этот стук в окно, тень бедной птицы, которая старается пробить своим маленьким тельцем три слоя стекла, вправленного в оконную раму.

Лена на пути домой встрепенулась:

– Может быть, это Зорина душа бьется и что-то пытается рассказать? Или хотя бы внимание обратить? Или, может, Коля?

Кто знает? Только сверху видней, что строить, по какому ранжиру и как распределять жизнь. Если Коле с Петей случилось жить большую часть жизни в такой семье, значит, это было кому-то нужно? Вопросов всегда, почему-то, больше, чем ответов. На то она и жизнь…

* * *

Перечитываю и понимаю: невероятно количество многоточий. Но – пусть будет именно так. Ведь многоточие ставится тогда, когда предложение не закончено или предполагает продолжение. Корабль не ушел ко дну. Он остался в боевом строю культуры человечества. Этот корабль – книги. В его трюмы будет заглядывать не одно поколение, и пусть люди плачут над пятью девочками; над Колей Плужниковым и его Миррочкой; над теми «атами-батами», что погибли на краю деревни Ильинка, защищая раненых; над залихватским генералом Скобелевым и «Глухоманями», что живут в нас… И, сдается мне, еще не один мальчишка поймет, что одна из самых важных профессий в мире – защищать свою Родину… А кто-то из предприимчивых пройдет по страницам «Лебедей», ощутит всю хрупкость леса, воды, неба, птиц, человека и задумается: «А правильно я поступаю, когда валю лес или убиваю озера для собственного дохода?» Как знать? Плачьте: ведь слезы делают человека светлее и чище, они помогают выстоять и не забывать о самом дорогом, что было в жизни каждого.

Может быть, потом, позже, когда-то все мысли и память оформятся в нечто более стройное и строгое, я смогу рассказать о любимых стариках? Не знаю…

И живут во мне его слова, его истина, с которой невозможно не согласиться: «Я верю в завтрашний день России. Верю, что кому-нибудь постучится в душу совесть, как постучалась ко мне. Верю, что к прозревшим единицам добавятся десятки, а к десяткам – тысячи, и мы завтра поймем наконец, что в своем величии Россия опиралась не на атомные бомбы, а на могучий талант своего народа, подкреплённый столь же могучей нравственностью. Мы на равных вернемся туда, откуда насильственно, с великой болью и кровью вырвала нас советская власть. В Европу».

Что бы ни было, дед и бабуля с нами. В нас. И уже в который раз еду в родной город! (Так когда-то дед ехал с ярмарки, и размашисто рысили его кони…) Он пронизан историей, словно добротное платье умелыми стежками старого портного с Покровки. Он малиново звенит колоколами церквей, и звук пронизывает облака. Там – в высоте – продолжаются путешествия душ. В моем сердце тихим ключом звучит обращенная к старой крепости, холмам и людям простая просьба, выполнить которую обещал, всегда выполнял и буду делать это с радостью и трепетом:

– Кланяйся, Сашенька, Смоленску и смолянам.

И я кланяюсь вам до земли.

Постскриптум для памяти

Некоторое время назад в голове вспыхнул вопрос: «А почему так ничтожно мало статей критиков по поводу произведений Бориса Васильева?» Если бы его мир не был интересен сотням тысяч людей, вряд ли его повести, романы, рассказы издавались весьма немалыми тиражами. Если есть спрос, значит – тираж соответствует. Причем это не беллетристика или детектив. Это… васильевские книги, которые купить практически невозможно. Они улетают с прилавков со скоростью самолета. Немного грустно, что даже не все библиотеки страны имеют у себя полное собрание сочинений. Некоторые сетуют, что историческую серию не могут приобрести, некоторые – сагу об Олексиных, а где-то «Зори» затерты до дыр и читать их просто невозможно!

О чем говорит факт замалчивания критиками, литературоведами и филологами? Мне кажется – об отсутствии соцзаказа. О принципиальном замалчивании сверху! Нет, конкретного указания не поступало, и вряд ли оно поступит. Все делается с точки зрения попустительства: продаются заводы, не строятся дороги, убиваются армия и флот. Как результат: страна теряет, уже в который раз (!) интеллектуальный потенциал – он всплывает за границей, получает престижные премии, вплоть до Нобелевской, в различных областях; рабочие, мастеровые руки уезжают потому, что не видят стабильности и социальной защиты своих детей в будущем. Страна превращается в большую сырьевую «лавку». Кому нужны настоящие личности, культура, искусство? Все заняты поиском подмен понятий.

А книги Бориса Львовича? Они учат: Совести, Чести, Верности присяге, служению Отечеству, достоинству и даже нежности в отношениях между людьми. Да, его произведения сентиментальны, потому – пронзительны до крика. Сдается мне, как только люди перестанут переживать и сопереживать, перестанет существовать народ, а следом – страна. Даже язык все больше становится похожим на реплики знаменитой Эллочки-людоедки. Что страшно: мы помним ее и ей подобных! Больше в памяти остаются разрушители, вроде Герострата, который сжег храм Артемиды Эфесской еще аж в 356 году до нашей эры! И та часть народа, которая изучала историю не в режиме тестирования, помнит этот пожар! А кто, кроме специалистов, назовет первого строителя этого храма – зодчего Херсифрона из Кноса, который принялся за строительство этого одного из семи чудес Света. Или его сына Метагена – он продолжил возведение здания после смерти отца? Что уж говорить о царе Крезе, на деньги которого началось возведение этого чуда? Грустно, но в истории всегда больше помнят людей, подобных Герострату. Будь то пожары или войны. Как сказал «один мой знакомый»:

Черный алмаз Герострата,

Храма в Эфесе плачь.

История не виновата,

Что в ней выживает палач.

Если представить, что тестирование было введено в Древней Греции или Риме, не знаю, в каком обществе мы жили бы сегодня. Да что говорить о Риме! Если бы в русских гимназиях ставили крестики и нолики в означенных квадратиках? О гуманитарных науках необходимо разговаривать на нормальном языке страны, в которой ты живешь. Говорить об истории, литературе, культуре посредством проставления «галочек» – смерти подобно. На эти грабли наступили европейцы в шестидесятых годах прошлого века и до сей поры не могут «расхлебать» собственного варева. А тенденция к притуплению чувств ведет в тупик! Разве непонятно? Даже звери и птицы испытывают чувство близости друг к другу. Возьмите, к примеру, лебедей. Да что лебеди – попугаи-неразлучники! У нас сегодня все сводится к интернет-общению. Люди разучились знакомиться. Единицы способны смотреть на закат, встречать рассвет. Большая часть массы не знает, как вести себя друг с другом. Даже щенков некоторые детишки порой воспринимают мультяшными героями, избивают до полусмерти палкой. Они уверены, что в следующий раз можно снова включить ролик и щенок будет снова пищать. Ан нет! Не получится, господа! Пищать будет некому!

Привычка обращать внимание на неординарные, как мне кажется, названия, рекламу, вывески, события заставила недавно сделать любопытный снимок на одном из почтамтов России. Что интересного может быть на почте? Марки, открытки, почтовые отправления – это обыденность. На почте стали продавать колготки, тушенку, диски, всяческую канцелярскую мелочь. Но поражает иное: самые востребованные в подписке на текущий год журналы. Когда-то «Огонек», «Новый мир», «Иностранную литературу», «Искусство» выписать было не просто проблемно! Тиражей не хватало из-за востребованности изданий литературно-художественных. Сегодня лидеры подписки – журналы о еде, проблемах отношений между мужчинами и женщинами, поп-музыкантах, о том, что делается в постелях артистов, и снова о еде… Шоу началось в девяностых годах прошлого века. Наступило время, когда снова, почти с нуля, нужно учить Чувствам? Только они, увы, все больше затираются, превращаются в ничто благодаря прессе, телевидению, радио. Жизнь – бесконечное шоу, где нет места тем понятиям, о которых писал Борис Львович Васильев. Может быть, ничего не делать и, вспоминая Константина Симонова, просто ждать? Только меня терзают смутные сомнения: «Кто сегодня помнит то САМОЕ Важное стихотворение, которое знал каждый человек в послевоенные годы?»

Помню одну женщину. Она и в старости оставалась невероятно красивой и трогательной. Голубоглазая, лицо в морщинах, которые не придумать ни одному художнику, а только пользоваться, как натурой для создания глубочайшего образа русской женщины! Так вот, она вышла замуж 22 июня 1941 года, но ни единой ноченьки не успела провести с любимым. Он прямо от стола ушел на фронт и не вернулся. Только извещение было. В конце восьмидесятых я увидел как она, закончив с домашними делами, выходит на крыльцо дома и… ждет. Это было в… Разве это важно, в каком городке? Сколько таких вдов осталось в разных краях нашей страны? И как тут не вспомнить простой фразы о том, что «жила-была Клавочка»? А это значит – снова, в который уж раз память подталкивает к платформе, что как-то одиноко стоит на ленинградском направлении движения поездов.

Званый гость. Борис ВАСИЛЬЕВ:

«Я верю в будущее России»

(интервью «Литературной газете»)

Как пришло это ощущение – сказать трудно. Оно складывалось постепенно. Незаметно. Буквально года два назад в очередной приезд к Васильевым стало отчётливо ясно: вот они – мои последние бабушка с дедом на земле. Бабушка, которая показывала прутик за провинность и никогда не пускала его в дело; бабушка, которая смотрит так, словно рентгеном просвечивает, и спрашивает: «Когда ты успеваешь ещё и писать – на коленке в поезде?»; бабушка, которая даёт тонкие и правильные векторы в пути… И дед – тот самый, который пропал без вести в белорусских лесах в сорок первом; тот самый, который сажал меня мальчонкой на ногу, как на коня-качалку, и улыбался в усы; тот самый, который совершенно серьёзно произнёс по поводу моих первых литературных опытов: «Это не рассказы, не эссе, не новеллы… не знаю, как назвать, но это – интересно. Чрезвычайно интересно…» А на моё открытие: «Вы же мои последние дед с бабушкой» – Васильевы, одарив меня улыбкой, тепло переглянулись…

ПИСАТЕЛЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СКУЧНЫМ

Наши встречи никогда не были нацелены на интервью. Сдаётся мне, я перешагиваю порог тихого, уютного подмосковного дома Васильевых как земляк и, наверное, друг. Именно здесь я понял одну из аксиом: стул не для роскоши, а для того, чтобы сидеть; тарелки и столовые приборы – для того, чтобы есть; стол – для того, чтобы за ним работать; дом – для того, чтобы жить.

Обычно после кофе или чая с дороги возникает фраза Бориса Львовича:

– Наверх?

Мы поднимаемся по неширокой лесенке. Она словно вздыхает, поскрипывает ступенями. Дальше святая святых – небольшой кабинет. Справа от двери – неизменный старый сундучок, рядом с ним небольшая голландка. И уж дальше – письменный стол. На книжных полках: «Вся Москва 1900», «Вся Россия 1899», «Тихий Дон», миниатюрные издания поэтов Серебряного века.

– «Тихий Дон» раньше перечитывал периодически. Учился, – поймав мой взгляд, улыбается Борис Львович. – Непрестанно учиться не зазорно. Наоборот даже – любопытно и интересно. И учился писать, переписывая от руки, к примеру, рассказы Чехова. А вот Гоголя не смог переписать. Он другой. Он потрясающий поэт в прозе. Я уяснил для себя главное – писатель не может быть скучным. Его биография нужна ему лишь для вышивания причудливых цветов, диковинных зверей и детски наивных орнаментов. Между ложью и сочинительством такая же разница, какая существует между убийством с заранее обдуманным намерением и праздничным маскарадом.

– Но ведь биография есть определённый опыт, навыки, привычки. Значит, человек будет писать о том, что знает?

– Я всегда писал и пишу о том, что знаю, до последней запятой, до крайней точки. Война у меня пистолетно-пулемётная. Что такое ползать по-пластунски, делать перебежки, я знал с детства – отец учил. Кроме того, благодаря его науке – чтению топографических карт, ориентированию на местности – в сорок первом нам удалось выйти из окружения. Наши блуждания по лесам и болотам начались в начале июля левее города Красный и закончились лишь в начале октября под станцией Глинка. Именно тогда я понял, что такое усталость, невероятный голод, риск быть убитым или угодить в плен… Потом были кавшкола, стрелковая часть, десант, контузия в марте под Вязьмой – и бронетанковая академия, в которой мне посчастливилось встретить Зореньку.

Первое произведение, которое написано Борисом Васильевым ещё «в погонах», называлось «Танкисты». А поскольку Театр Советской армии уже имел в репертуаре «Лётчиков» Аграновича, название пришлось заменить на «Офицер».

– Спектакль ставили с огромным удовольствием. Воодушевление и даже желание строить планы на будущее нас с Зорей не покидали. Однако после второго прогона постановку запретило Политуправление Советской армии. Никто не стал ничего объяснять. Просто – «не рекомендовали к показу». Пьеса уже была набрана в журнале «Театр». Набор рассыпали. Но, на наше счастье, Николай Фёдорович Погодин, главный редактор журнала, предложил поступить к нему в сценарную мастерскую. Я подал заявку на написание сценария. Вскоре на Свердловской киностудии сняли фильм «Очередной рейс» – о том, как два враждующих шофёра оказываются вместе в поездке. «Врагов» играли Георгий Юматов и Станислав Чекан, а главную женскую роль – Изольда Извицкая. Впрочем, сейчас-то понимаю, что это не самая сильная картина. – Борис Львович закуривает. – Позже, в начале 70-х, удалось вернуться к «Офицерам». И снова благодаря вмешательству партийных структур зритель получил не двухсерийную, как задумывалось, ленту, а весьма схематичный, теперь известный вариант картины. Огромный кусок, связанный с репрессиями и чисткой кадрового состава Красной армии, был выброшен. «Какие репрессии? Вы что? Не было такого!» – недоумевали партийные чиновники. Поэтому большой кусок текста в фильме отсутствует. Но фраза: «Есть такая профессия – Родину защищать!» – стала основополагающей в выборе профессии для многих людей.

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ  (ремарка из прошлого)

– Есть фильм «Аты-баты, шли солдаты». Борис Львович, всё понимаю, но не помню такой повести. Или это был изначально сценарий? Этот вопрос возник у меня в конце прошлого века. И вот что рассказал писатель.

– Повесть была. Она пришлась не по душе одному из литературных корифеев. Потому я её сжёг. Лишь один экземпляр оставался… в мусорной корзине. В тот момент и приехал повидаться Кирилл Рапопорт. Попросил что-нибудь почитать. Я, ругая себя в сердцах, указал на рукопись. Кирилл бумаги забрал. Через несколько дней появился с вопросом: «Боренька, что, если я сценарий напишу?» Я ответил просто: «Делай что хочешь». Позже выяснилось – сценарий прочёл Леонид Быков и принялся за фильм. Когда Кирилла не стало, я даже не думал о том, чтобы забрать рукопись… Было неловко искать собственные бумаги в чужих ящиках.

Но мне в тот день не терпелось ещё и ещё раз вернуться к возникшей теме. И уезжал домой радостно. Через полтора месяца «набитый на машинке» кинороман был передан мне в руки. Правда, понадобилось время для того, чтобы «Аты-баты…» и «Офицеры» были изданы. Они увидели свет в качестве ином, нежели кинематографическое, лишь в две тысячи первом.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, ИГО, ИСТОРИЯ

– Во все времена утверждали, что интеллигенция играет особую роль в истории любого народа. Но помнится, кто-то из моих добрых знакомых заронил в меня понятие «русская интеллигенция». Это нечто совершенно иное, нежели французская или английская интеллигенция?

– Так и есть. – Борис Львович оживился. – Интеллигентом нельзя стать, получив дюжину дипломов. Для России это – категория нравственная и совершенно не мера образовательного ценза. Она востребована историей для святой цели: выявить личность в человеке, укрепить нравственно, вооружить мужеством индивидуальности. Без ошибок нет истории. Потому интеллигенция породила не только Ленина с его харизмой и искривлёнными немецкими идеями, но и Герцена, который утверждал, что для торжества демократии нужно сначала вырастить демократов! Высочайшую нравственность русской интеллигенции, её чувство сопричастности к судьбе народа отринули левые экстремисты, когда захватили власть. Для них удобнее послушный специалист, нежели думающий, сомневающийся интеллигент. Именно поэтому поколение интеллигенции начала прошлого века было поставлено перед дилеммой: либо конформистское служение властям, либо – уничтожение. А если уж речь зашла об этом, следовательно, и семью необходимо свести на нет.

Нам свойственна детская непосредственность во всём. И детская жестокость. Ещё Пушкин называл наш народ младенческим. Но он не имел в виду его возраст. За время, которое прошло после поля Куликова, мы всегда опекались батюшками. Таковыми были государь, барин, священник. Мы привыкли перекладывать свои проблемы, заботы, ответственность на их плечи: «Вот приедет барин – барин нас рассудит». И спасти нас от этого иждивенчества может лишь собственная интеллигенция.

– Вы считаете, что она непременно появится?

– Но для этого должно пройти время. Новая интеллигенция возьмёт на себя тяжкий крест нравственного возрождения народа и обязательно избавит его от далеко не бескорыстного патронажа «батюшек властных структур». Я твёрдо верю в это…

– Вы всегда говорили, что любите историю с детства. Сегодня, оглядываясь на век прошедший, который уже – история, что можно сказать о нём?

– Весь XX век мы плыли поперёк исторического течения. В него мы бросились 1 марта 1881 года, когда был убит мирный реформатор Александр II. В феврале 1917-го у нас появился маленький шанс опомниться и развернуться по течению. Но Россия, что парадоксально, в массе своей мыслить не умеет. Зато прекрасно заучивает и переиначивает, переставляет с ног на голову понятия и слова. И события Октября 17-го в первой Большой советской энциклопедии именовались октябрьским переворотом, а чуть позже мы получили Великую Октябрьскую революцию. Лгали вожди и секретари разного ранга, газеты и радио, литература и кинематограф. Горький когда-то сказал: «Ложь – религия рабов и хозяев». И эту религию мы исповедуем до сей поры. Не православие, не ислам, не католицизм, не иудаизм! Во всех религиях ложь полагается тяжким грехом. А когда-то Россия говорила правду. Мама всегда уверяла меня, что ложь написана у меня на лбу, следовательно, лгать запрещалось. А как хотелось скрыть озорство или детские поступки! Меня хорошо и строго воспитывали. А сегодня, кажется мне, воспитание заменили образованием. И выдаётся это за величайшее достижение. У нас и вправду нет неграмотных. А воспитанные часто встречаются? Всё смешалось в нашем доме. Он стал больше похож на гостиницу: кто-то живёт в номерах люкс, кто-то – в номерах рангом пониже, кто-то ютится в общих – с туалетом в конце коридора. Это знак безнравственности и отнюдь не признак нового капитализма. Это тавро, выжженное советской властью на долгие времена. Думаю, на полтора столетия, не меньше. Только за это время история может нам простить вмешательство в её поступательное движение, только за это время она сможет простить нам смерть государя. Если вернуться к тому понятию, которое необходимо России – интеллигенции. Ева протянула Адаму не яблоко, а плод Добра и Зла. Вкус, цвет, аромат, зрелость, полезность этого плода определяет небольшая прослойка, именуемая в России интеллигенцией. Без неё можно проглотить не то, отравиться и очень сильно расстроить собственный живот. Без интеллигенции вообще невозможно существование человеческого сообщества.

– А говоря о культуре сегодня, о мизере, который выделяется правительством на её развитие из бюджета страны?

Она присутствует в стране или уже нашлись подмены и новые гипертрофированные понятия?

– К сожалению, под культурой сегодня официально понимаются только искусство и обслуживающие его институты – театры, библиотеки, музеи. Но это всего лишь часть общечеловеческой, общенациональной культуры. Под культурой Россия когда-то понимала весь спектр духовного выживания человека. Прежде всего – нравственность. Культура – право каждого на свободу совести, слова, самовыражение, неприкосновенность жилища, добровольный выбор местожительства. Это отношение к женщине, детству, старости. Это – историческая память народа, его традиции, искусство, религия, национальная кухня, система семейного воспитания, представление о долге перед обществом. Интересно, что советская власть возложила функции культуры на образование. Поэтому у культуры появилось некое мерило: начальное, среднее, высшее образование, наличие диплома превратилось в знак культурного уровня его обладателя…

– Вы чудно рассказывали о Болгарии в те времена, когда собирали материал для романа «Были и небыли». Ведь вы тогда исходили и исползали места боёв русских под Шипкой и разными городами, и если с боевыми действиями всё относительно ясно, то с внутренним состоянием русских и болгар, с понятием турецкого ига пришлось разбираться…

– Да, именно турецкое иго в Армении и Греции, и в особенности его приметы, годные для иных стран, переживших нечто аналогичное, меня интересовали. В голове я держал и татаро-монгольское нашествие на Россию. Болгары вняли моей просьбе и созвали что-то вроде семинара историков. Они не спорили даже. Довольно быстро и единодушно сошлись во мнении, основанном на теории гениального Льва Гумилёва – об основных признаках любого ига. Вот его главные приметы:

Геноцид против коренного населения.

Поголовное уничтожение дворянства как касты военных вождей.

Унижение основной религии, церквей, монастырей и священников.

Если задуматься – ни Болгария, ни Греция, ни Армения не имеют сегодня родового дворянства. В этих странах можно услышать сотни примеров уничтожения монастырей, церквей, священнослужителей. Но самое любопытное – татаро-монгольское нашествие под эту классификацию никак не подпадает. Русских дворян татары не уничтожали. Церкви и монастыри не трогали. Мало того – не собирали налогов, дань собирали и чинили разорения довольно часто свои князья. Из этого болгарские историки сделали вывод: никакого ига на Руси не было, существовала лишь вассальная зависимость от Золотой Орды. Русь платила дань, а за это татарские войска охраняли её границы. Это дало возможность не воевать Российскому государству более ста лет. И я с ними полностью согласен. Государство окрепло и встало на ноги.

Страшнее для меня другое открытие! Признаки ига полностью сошлись на времени господства большевиков. Дворянство было практически уничтожено. Храмы повсеместно закрывались, а то и просто взрывались, священнослужителей убивали и отправляли в концлагеря. Самое натуральное иго! И это – единственный в истории пример покорения собственного народа.

Именно с целью создания нового человека при новых условиях существования заодно с дворянством уничтожалась и русская интеллигенция недворянского происхождения… Если же сконцентрировать мысль, получится: Россией семь десятков лет правили оккупанты.

– Как бы вы могли сегодня подвести итог прожитого времени?

– Я могу утверждать, – говорит Борис Львович, доставая новую сигарету из пачки в нагрудном кармане рубашки, – что родился в среде провинциальной интеллигенции, большую часть жизни просуществовал при советской интеллигенции, которая являла собой интеллигенцию вне национальности и вне какой бы то ни было национальной культуры, а помирать мне, видимо, придётся при полном торжестве российского обывателя. Доказательство тому – тоска, которую испытываю, слушая речи наших депутатов, доклады наших генералов, комментарии ведущих почти всех телевизионных программ, и густой заряд обывательщины в самом простом, старорусском смысле этого слова, который извергается с телеэкранов ежевечерне. Получается, что время моей жизни шло как бы назад, из общества демократического в общество средневекового абсолюта.

– Борис Львович, вопрос возник неожиданно, я не смог его не задать. Он совсем не из канвы беседы. Впрочем, кто знает? Ведь всё в жизни, как и в разговорах, взаимосвязано… Что для вас сегодня Смоленск?

– Колыбель моего детства, от которой остались лишь осколки, как от греческих амфор и самого моего детства. Его крепость выдержала множество осад, но не смогла вынести послевоенного лихорадочного строительства. Он растворился в новых улицах – прямых и безадресных. Большая Дворянская ведёт в прошлое. А Большая Советская оказалась тупиком. В городе моего детства был храм. Двери его были распахнуты во все стороны света, и никто не стремился узнать имя твоего Бога, адрес твоего исповедника. Никто не спрашивал, какой ты национальности и кто твои родители. Имя этого храма – Добро. И детство, и город были насыщены Добром. Мне трудно сказать, что было вместилищем этого Добра – детство или Смоленск. Во мне навсегда живёт первый дом земного бытия, который находился на Покровском холме. Это был лучший дом на земле. В нём жила не только сама гармония, но и ручная белая крыса без хвоста, аккуратность которой за столом – мы с ней вместе завтракали, обедали и ужинали – мама всегда ставила мне в пример… К семидесятилетию, ты помнишь, мой родной город удостоил меня звания Почётного гражданина. Я мечтал о многом, но об этом – нет. И тем выше и бесценнее для меня эта награда… Во все времена меня поддерживала Зоря. Именно она сказала уверенно, что я непременно буду писателем. И вот теперь я – писатель. Но что бы ни утверждал, я могу утверждать только как писатель. То есть от «Я», а не от «Мы», не собираясь выдавать свои собственные соображения за абсолютную истину. Я всегда писал и пишу то, что знаю. И вместе с героями переживаю, вместе с ними – плачу. А иначе нет смысла в этом труде. Каждой человеческой душе нужна своя, единственная, ей присущая форма проявления.

Мне же вспомнилось вдруг, как трудно писалась «Глухомань», как после выхода этого романа Борис Львович заболел, как тяжело далась ему книга. Но сегодня он бодро и с улыбкой сообщил о том, что перешёл из разряда стариков в иную форму бытия – стал старцем. А его: «Я верю в завтрашний день России. Верю, что кому-нибудь постучится в душу совесть, как постучалась ко мне. Верю, что к прозревшим единицам добавятся десятки, а к десяткам – тысячи, и мы завтра поймём наконец, что в своём величии Россия опиралась не на атомные бомбы, а на могучий талант своего народа, подкреплённый столь же могучей нравственностью. Мы на равных вернёмся туда, откуда насильственно, с великой болью и кровью вырвала нас советская власть. В Европу» – непременно сбудется.

(«Литературная газета», 2011)

Владимир Карнюшин,

исследователь творчества Бориса Васильева (Смоленск)

(Публицистика и интервью разных лет)

Семья Карнюшиных в очередной раз в гостях у Васильевых. 2009 год.

В. Карнюшин, Л. Кузьмичева,

учителя средней школы №34.

Есть такая профессия – Родину защищать

Недавно на свадьбе одного из курсантов Смоленской военной академии прозвучал тост: «За будущие генеральские погоны!» И почему-то при этих словах многим вспомнились герои фильма «Офицеры». Для тех, кому за сорок, это объяснимо. Фильм, поставленный в 1971 году по кинороману Б. Васильева, взбудоражил наши души.

Борис Васильев – один из самых читаемых сегодня авторов. В минувшем году он был удостоен за роман «Утоли моя печали» престижной русско-итальянской премии как самый популярный русский писатель последних лет.

Во многих его произведениях выделяется тема преемственности поколений русского офицерства, его традиций, лучших качеств, таких, как Доблесть, Честь, Отвага, Героизм, Самопожертвование, Верность воинскому долгу, Родине.

Сначала Б.Васильевым была написана пьеса «Офицер». Вот что об этом говорил сам автор: «На смену фронтовикам приходила молодежь. И огромное по численности «фронтовое братство» – люди воевавшие, особенно если вместе, плечом к плечу, становясь братьями, – эту молодежь не очень-то принимало. Это было очень нелегко для всех, горько и несправедливо. Об этом я и решил написать в пьесе «Офицер» в 1955 году». Интересен еще и тот факт, что пьеса фактически уже была готова к постановке, но, как это часто бывало раньше, перед премьерой была снята и запрещена. Почему? Васильев об этом не говорит. И лишь сегодня, когда в 1995 году она была опубликована, правда, уже как кинороман в журнале «Воин», мы можем догадываться об истинных причинах запрета.

Безусловно, мы не вправе упрекать автора за то, что он тогда не настоял на «главных» сценах пьесы, что согласился с запретом и что известный фильм «Офицеры» (1971) получился в лучших традициях литературы и искусства эпохи соцреализма. Но он не мог быть другим, ибо в «вырезанном» варианте ни о какой преемственности РУССКОГО офицерства не могло быть и речи. Преемственность здесь стала советской. На первый план был выдвинут герой гражданской войны, превратившийся к концу фильма в славного советского дедушку-генерала. Однако истинную суть Васильевской драматургии все-таки не удалось скрыть – благодаря первой публикации этого произведения в 95-м году мы сегодня имеем возможность сравнивать, анализировать и осмысливать.

«Вырезанные» и измененные страницы ни в коем случае не разбивают ни композиционно-сюжетной основы (она стала лишь более ломаной и масштабной), ни общей идеи. Сегодня мы имеем честный рассказ о благородстве, доблести и чести русского офицерства.

Вот один из ярких эпизодов, ранее нам неизвестных. Поседевшая Люба Трофимова сидит, поджидает старого генерала, мужа и соратника, вызванного к новому начальству. И следом идет так хорошо знакомый эпизод, когда такой же старый генерал Иван Варавва выбегает к ней и, пока она его не видит, рвет охапку цветов на клумбе, как много лет назад, во время ее родов в вагоне… Но перед этим Люба наблюдает, как к какой-то молодой женщине спешит ее муж-офицер и радостно сообщает, что он НАКОНЕЦ-ТО «демобилизован вчистую». Девушка облегченно вздыхает: «Слава богу!» И Люба Трофимова, которая за всю свою жизнь сполна познала, что значит быть женой офицера, «с грустной улыбкой» долго смотрит им вслед, а затем резко отворачивается. Чтобы понять ее отношение к разговору молодых, необходимо обратиться к другому исчезнувшему в фильме эпизоду.

В самом конце киноромана Люба Трофимова разговаривает со своей внучкой, женой «долгожданного Ванечки», который «ну уж нет – никогда не будет офицером».

«Когда-то нас, жен офицеров, называли боевыми подругами. Мы умели перевязывать раненого, расседлать коня, набить пулеметную ленту. Конечно, сейчас другие времена, но суть осталась прежней. Ты понимаешь меня, Леночка?

– Понимаю, бабушка.

–Нет, пока не понимаешь, – грустно (!) улыбается Любовь Андреевна. – Но, надеюсь, поймешь правильно. Поймешь, почему твоего мужа будут будить среди ночи и посылать неизвестно куда. Поймешь, почему он никогда не скажет тебе, где был и что делал. Поймешь, что означает тревожный чемоданчик, который всегда будет у него под рукой и с которого дай тебе бог всю жизнь только стирать пыль. Не думаю, что так просто привыкнуть к такой жизни».

Фактически это жизненный постулат, суть которого неразрывно связана с каждым эпизодом этого произведения, которое давно перестало быть просто пьесой, а по праву принадлежит к эпическому жанру романа. Эта суть есть и в эпизодах, известных по фильму, и на страницах, вырезанных по политическим соображениям того времени. Именно там автор знакомит нас с «большой группой офицеров-фронтовиков, видимо, привезенных из госпиталя», которые успели хлебнуть лиха и уже все поняли в свои двадцать с небольшим, а если и не поняли, то научились верить в собственное предчувствие. Это зима 1917 года, последние святки царской России.

В начальных эпизодах книжного варианта незримо ощущается преемственность всех поколений, так или иначе связанных с войной. Но есть и другое. «Те, в ком есть Честь, Доблесть и Слава, никогда не смогут служить идее, потому что профессия у них проста до банальности: «Родину защищать».

В чем же истоки героизма русского офицерства и их жен? Незыблемости их человеческой сути, их преданности такой простой профессии, такой же старой, как и наш мир? По Васильеву, они прежде всего в системе воспитания и тех нравственных принципах, которые прививались в русских семьях военной интеллигенции, там, где была и есть традиция.

В этой связи будет небезынтересна статья писателя «Армия – это не зона», опубликованная в «Российской газете» от 20 сентября 1997 года.

«Мой отец, – вспоминает автор, – всю жизнь существовал по законам офицерского поведения на улицах, где офицеру многое запрещалось. К примеру, курить, посещать рестораны, кафе и трактиры ниже определенного для данного гарнизона разряда и – Боже упаси! – появляться под хмельком в людных местах. Носить что-либо в руках (левая придерживает саблю, правая должна быть готова для отдания чести), сидеть в общественном транспорте и уж тем паче дремать в нем, разинув рот и отклячив нижнюю челюсть. Форма обязывает, и офицер должен чувствовать ее на себе, даже если он в гражданском костюме».

Мелочи? Многим по сегодняшним меркам это действительно может показаться мелочами. Но на подобных мелочах строится как воспитание, так и культура. Все герои-офицеры Васильева придерживаются основного правила: «Внешний вид – первое условие уважения к себе. Его поведение вне строя – второе, но существует и третье, и четвертое, и пусть возвращение былого восторга в девичьих глазах – магистральный показатель возвращения народной любви к людям в погонах».

Офицеры Васильева готовы жертвовать собой, даже переступив через инстинкт самосохранения. Это люди с высокой нравственностью, но в то же время мы воспринимаем их как обыкновенных, живущих среди нас, а не как книжных суперменов, наделенных манией величия. Здесь нет никакой парадоксальности, потому что «героическая линия» их поведения – следствие все того же исторического воспитания характера.

Интересны в свете идеи преемственности поколений образы сына и внука Трофимовых. В хрестоматийном киноварианте мы не имеем возможности познакомиться с их внутренним миром: там они слишком обобщены, схематичны и типизированы. В текст киноромана Васильев вводит довольно пространный эпизод любовных взаимоотношений Егора и Маши Белкиной. Маша – дочь репрессированного «врага народа» профессора медицины Юркевича. Мать Маши, лишенная всех должностей и званий, вынуждена работать санитаркой-уборщицей. А вскоре их вообще выселяют в барак.

Девятиклассник Егор, как и сотни его сверстников, стоит перед «бременем выбора»: либо выбрать путь сволочи и подлеца, либо бросить школу, поступить в танковое училище и навсегда приглушить зарождающийся СТРАХ. Вот его выбор в разговоре с матерью:

« – Значит, страх живет во мне?.. Значит, надо его задавить, пока он маленький, детский… Иначе он всего меня заполнит, и тогда все. Прощай, армия, Маша, да и я, сын командира Красной Армии, тоже прощай. Смогу я такое допустить? Ты можешь? Отец может?

– Я тебя понимаю, сын. Но, может, пока следует закончить школу, подождать?

-(…) Странно получается, я человеком хочу стать. Маше опорой… И тебе… А ты подождать уговариваешь… Жизнь нужно делать, а не ждать, пока она из тебя сама что-то сделает. Делать, мам, так отец учил. И мое решение окончательное».

Генетическую нить своего призвания «родину защищать» чувствует и ни разу не видевший своего отца и мать Иван Трофимов, капитан ВДВ уже сегодняшней армии. Мужская вечеринка. Молодые офицеры празднуют окончание Военной академии.

«- Водки нет и не будет… Мы – наследники русского офицерства, а оно употребляло водку только в двух случаях: когда было слишком жарко и когда слишком холодно… (…).

– А все же ты счастливчик, Иван… Не потому, что закончил курс с золотой медалью. А потому, что иметь двух таких дедов все равно, что родиться наследным принцем (…).

– … Так поднимем же бокалы, товарищи офицеры, за тех, кому не суждено было вернуться с войны. Вечная им слава, низкий поклон и вечная наша память (…).

-… Героизм есть самоотречение, мгновение, когда человек во имя исполнения долга или спасения других людей становится НРАВСТВЕННО ГЕНИАЛЬНЫМ (курсив наш – Авт.)».

Последняя фраза повторяет слова, сказанные молодому Алексею комэском в Туркестане: «Когда вы просите женщину вручить вам руку и сердце, вы внутренне даете себе слово чести, что всю жизнь будете служить ей щитом и опорой, что в любых несчастьях, болезнях, горестях вы не покинете ее никогда и никогда не предадите». И тут и там – «нравственная гениальность».

Дополняет исчезнувшие страницы киноромана и образ Любы Трофимовой. Это, пожалуй, наиболее яркие из всех страниц. Они связаны с временем репрессий. Здесь более всего проявляются характер и острый психологизм всего произведения.

Громкая пощечина парторгу Фролову, преследователю семьи Белкиных, не просто «дорогого стоит». В ней – победа над временем и обстоятельствами. И, казалось бы, не выдержит, сломается дочь царского генерала, жена командира Красной Армии, не сможет перенести ареста Ивана Вараввы, а потом и самого Алексея, вступившегося за честь своего друга. Но подобно лирической героине ахматовского «Реквиема», несмотря на все предупреждения и угрозы, она будет каждый день стоять в жутких, мрачных и скорбных очередях на Лубянке с передачами «для своих двух мужей». «Не будем спешить мимо этих женщин к сюжетам со счастливыми концами: счастья у них уже не было. Но молчали здесь вовсе не потому, что счастье осталось в прошлом: женщины и в горе находят отдушину в разговорах. Здесь молчали по куда более серьезной причине, чем личное горе. Здесь молчали из страха окончательно погубить любимых, семью и самого себя. Уже одно то, что они встали в эту проклятую очередь с передачами, было отмечено кем-то и где-то, стало тавром, черной страницей досье, знаком беды… Запомним их лица. Одной этой очередью они исполнили свой долг на земле». Безусловно, можно усмотреть, что подобная авторская ремарка принадлежит перу уже более опытного, зрелого писателя Васильева, которого мы все так хорошо знаем. Но общая суть исторической картины того времени остается незыблемой.

Кинороманом «Офицеры» Васильев хотел сказать, что профессия защитника родины неистребима, как неистребимы понятия Честь, Долг, Верность и Доблесть. Перекличка времен и поколений звучит особо отчетливо в финале повествования:

« – Куда, Ванечка?

-Служба, бабуля, служба. Где деды?

-Служба, Ванечка, служба, – в тон ему ответила Любовь Андреевна».

Куда все это исчезло? Что происходит? Почему армия теряет «свое лицо»?

«Советская Армия начала свою мирную жизнь с сооружения заборов вокруг себя самой… И эта ее склонность к закрытости, секретности, изолированности вскоре превратила ее в «ЗОНУ» как снаружи, так и внутри. А небывалое для мирного времени количество несчастных случаев, самоубийств, терактов против своих же сослуживцев страхом, болью, гневом отзываются в душах матерей и отцов сегодняшних и завтрашних призывников. Всеобщее падение нравственности более всего ударило по бесправной и безгласной в условиях полууголовной «зоны» солдатской массе».

Нет, кадровый военный, фронтовик, писатель Борис Васильев не изменился и не изменил своим правилам и нормам говорить правду. И он вовсе не юродствует и не оскорбляет чести и достоинства нашей некогда доблестной Армии, превратившейся сегодня в «Армейский магазин». Он очень хочет, чтобы возродились традиции. Мы все тоже этого хотим.

(Смоленская ежемесячная газета творческих Союзов и учреждений культуры Смоленской области «Вдохновение» № 3-4 (100-101) 1999 год)

КОЭФФИЦИЕНТ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА

Защитники Отечества. Часто ли мы задумываемся над тем, кто они? Нечасто. И далеко не все. Однако у редакции нет цели нравоучать кого бы то ни было. Мы предпочли поговорить о тех, кто раз и навсегда сказал себе: «Есть такая профессия – Родину защищать»: в военное время или мирное – все равно. Один из них русский писатель Борис Васильев. Мужество и честность поколения, «о которое разбилась крупповская сталь», истоки патриотизма наших сверстников, которые остались навсегда молодыми, чтобы Россия жила – об этом и многом другом в наше «негрозовое» время мы беседуем с гостем редакции, исследователем творчества Бориса Васильева, кандидатом филологических наук, доцентом кафедры литературы СГПУ, учителем русского языка и литературы в гимназии им. Пржевальского Владимиром Анатольевичем КАРНЮШИНЫМ.

ЗЕМЛЯКИ

– Владимир Анатольевич, наш земляк Борис Львович Васильев – кадровый офицер из дворянского сословия. Как возникла у него мысль о литературной деятельности?

– Служил в Армии он до 1954 года и, как семейное предание гласит, “стрелять так и не научился”. Кое-кто из фронтовиков еще дослуживал, кто-то не воевал, трудился в тылу. И между фронтовиками и тыловиками возникали конфликты. Борис Львович почувствовал: это серьезно, надо писать. Повесть “Танкисты” – первое произведение, которое стало пьесой “Офицеры”. Автор отдал ее в театр Красной Армии. Там собирались ее ставить, но что-то, видимо, все-таки не понравилось в ней управленцам от Армии, пьесу запретили… Это был 1956 год.

– Предположу, что это повышенное, обнаженное чувство чести, офицерского блеска, глубокой человеческой порядочности вне сословия задевает каждого, особенно тех, у кого его нет…

– Во всех его произведениях главной линией проходят честь, достоинство, порядочность Человека. Эти качества интересуют его прежде всего. Вы правильно подметили – это тема для него больная, острая. Он хотя и писал в советское время, но линии партии, сверхчеловека не было у него. Он вообще далек от политики… Его волновала жизнь поколений, духовное состояние победителей в этой войне.

– В “Офицерах”, мне кажется, как раз высокая героическая преемственность…

– “Офицеров” он пока оставил. Это то и удивительно, так как пьесу “положили на полку”. Борис Львович заканчивает двухгодичные курсы сценаристов, как и Бакланов, Бондарев, ездит по стране, работает на киностудиях. Первая повесть – из жизни волжских речников как раз и показывает конфликт фронтовиков, увидевших, что у молодежи другие, нежели у них, ценности. Повесть “Иванов катер” написана в 1966-67 годах, и с этой повестью он обращался в разные журналы. Но, увы! Нигде не брали. Именно по идеологическим соображениям. Однажды ему посоветовали обратиться в “Новый мир”. А там Твардовский. Прогрессивный журнал, именитый земляк – редактор. Повесть взяли. Но книга свет увидела много позже. Почему? Потому что на Твардовского уже тогда гонения были. История опубликования “Иванова катера” и первая и единственная встреча наших великих земляков Твардовского и Васильева мною описаны в “Крае Смоленском” в N° 5-6 за 2003 год.

ОТКУДА ЛИЗЫ БРИЧКИНЫ…

– “Утром я проснулся знаменитым”, очевидно, случилось после повести “А зори здесь тихие…”.

– Да. Знаменитым он стал после опубликования в ‘‘Юности’’ повести “А зори…” Опять же в прогрессивном журнале. Кстати, название повести предложил Погодин.

– “Завтра была война”. Как повесть прошла цензуру, ведь там 37-ой год?

– Удивительно легко! Повесть появилась в 1984 году за год до официального объявления перестройки! И не писали уже тогда ни о 37-ом годе, ни о репрессиях, а вот удивительно легко повесть прошла. Это для меня загадка! Видимо, дух перестройки уже витал, читатель ждал такую книгу… Опять же в “Юности” напечатали! Журнал, помните, наверное, оставался единственным и неповторимым, свободным, в своем роде. Дементьев, мне кажется, точно почувствовал, что суждено этой повести жить, быть громкой, даже более чем «А зори…” Так оно и произошло. В 1988 году появился одноименный фильм Юрия Кары. Если задать вопрос – откуда Бричкины Лизы, Гурвич Сони, Комельковы… Как вообще они могли появиться в 30-ые страшные годы?! Коля Плужников (“В списках не значился”) только закончил двухгодичные курсы младших лейтенантов. Мальчишка. Приезжает в Брестскую крепость. С понедельника служба на погранзаставе. А пока свободен. Загулял. Пришел в полчетвертого утра в часть, а в 4 – война. В списках его нет. Он может уйти. Его никто не осудит. Только перед собственной совестью он в ответе. И он этот ответ держит как офицер русской армии. Честь! Где, как она рождается? Ответ в повести «Завтра была война». Именно там процесс рождения чести, доблести, геройства. Вот поколение романтиков. Они воспитывались такими.

– Как понимают сегодняшние школьники ситуацию 1937-го года? Есть ли различие, как понимали ее вы, как человек еще молодой…

– Мы реагировали по-другому. Как? Сегодняшние дети начитаннее. Они больше знают. Я говорю не вообще, а конкретно о 30-х годах прошлого века. У них историческая база для восприятия есть. Мы всего этого не знали. Учительница литературы (я учился в 18-ой школе) Любовь Васильевна Савковская познакомила нас с произведениями Б. Васильева, в частности с “Завтра была война”. Она взяла повесть вне программы, мы читали ее 4 или 5 уроков. У меня ком в горле стоял. Мы слушали онемев!

– Какой прекрасный учитель у вас… Где же мы что-то потеряли? Сейчас, как говаривал Жуковский, мы поиссохли душой.

– У нас сильные учителя были. Любовь Васильевна – литератор от Бога, патриот в полном смысле слова, прекрасный учитель. Правда, затравила ее администрация, ушла она… Это горький удел интеллигенции у нас. Но мы-то есть! Я очень благодарен своей учительнице за Васильева. Очень! Так вот мы, 9 класс 18-ой школы, реагировали классом, массой на повесть Васильева, а нынешние – индивидуально. Ну, слава богу, они еще плачут от сострадания, сопереживания, от боли за Родину. Значит, не все потеряно. Но, к сожалению, вынужден согласиться с вами: таких все меньше и меньше. Появляется толстокожесть, нежелание мыслить, снобизм прет, повышенная необоснованная самооценка …

– Может быть, писатель предвидел это, наблюдая послевоенное бытие фронтовиков и потому болезненно обнаженно обвиняет нас, в том числе и себя, в том, что случилось с нами, в бесчестии нашем, бескультурье, неуважении друг к другу… Не прямо это пишет Васильев, а все мы, в подсознании, понимает это, но не все признаемся. Васильев бесстрашно обнажает струны человеческой совести. Многим это не нравится, как правда, сказанная в глаза.

– Пожалуй, что так. Поэтому у Васильева свой читатель. У этого читателя есть внутри этот барометр – совесть. Это люди с болезненной реакцией на чужую боль.

КЛАССИКИ

– У Бориса Васильева разные произведения по силе слова, драматургии…

– Как у всех писателей. У великих, того же Льва Толстого не все сильные произведения. Это нормально. Вот “Самый последний день” – переходная повесть к мысли “добро не должно быть с кулаками”. Люди в ней неординарные. Участковый инспектор Ковалев. Найдите такого участкового сегодня, который в последний перед пенсией день решает обойти всех проблемных жильцов!! Вряд ли найдем такого! А они были! Живут и сейчас незаметной жизнью. Вот почему, когда я впервые столкнулся с его прозой, я влюбился в этих людей и в повести Васильева, потому что я с ними общаюсь каждый день, и могу услышать еще их рассказы, мудрую речь, истории из прошлого. Но сегодня-то таких нет в действии.

– Как учитель литературы, какие усилия прилагаете вы, чтобы воспитывать таких же защитников Отечества, какими были герои Васильева. Редкий ученик знает сейчас произведения Васильева, даже фильмы мало кто смотрел… Отдельные, правда, случаи постановок, спектаклей в школах есть. Например, в гимназии им.Пржевальского в 2002 году на фестивале искусств поставили не что иное, как «А зори здесь тихие…», но это редкость.

– Я стараюсь подбирать такие произведения, которые затрагивают глубины души. Потому что литература – наука о душе человека. Если произведение не затрагивает глубины человеческого духа – его надо игнорировать. И уже, конечно, в произведениях, изучаемых в школах, не должно быть мата. Писали же Толстой, Бунин, Куприн, Успенский обо всех сторонах жизни и любви без матерщины! Это классика! Поэтому она образец. От бедности лингвистической и образовательной вся эта нелитературщина.

– Поэтому в Смоленске, нечего это скрывать, какое-то подпольно-шепотливое отношение к повестям Васильева. Почему нет его в книжных магазинах? Дворянин он, но не барин. Трудяга. Умница. Улицы его имени нет, доски мемориальной нет. В чем дело?

– Был такой период в жизни нашей, какого-то недомыслия что ли, когда о Васильеве распространяли нелепости: он-де не любит наши истоки, он плохой и не признает нашего прошлого. Критики анализировали поверхностно, а на слова, ключевые фразы, детали – никакого внимания. Это коробит. Мое глубокое убеждение: пройдет время, и кто будет помнить этих критиков и злопыхателей? А Васильев – классик, и он останется им как «певец во стане русских воинов», как офицер русской Армии – в веках.

ГУМАНИТАРНАЯ ФИЗИКА И ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ

– С Вашей точки зрения, Владимир Анатольевич, как сегодня должны воспитываться в школах Смоленска защитники Отчества?

– Они одинаково должны воспитываться и в Смоленске, и в Орле, и в Москве. Главное – любовь к России. Какой бы предмет учитель ни вел.

– Математик? Физик?

– Это трудный вопрос, но его можно развить. Математик, физик – это прежде всего учитель. Он может влиять на людей поведением, грамотностью, речью, поступками… Я в 1995 году, будучи учителем русского языка и литературы 34-ой школы, ездил в Москву. Меня интересовала личность директора обычной школы. Это Караковский Владимир Абрамович. Меня поразил такой момент. Он учитель литературы, уже 30 лет директор школы, доктор филологических наук, член-корреспондент Академии педагогических наук, президент Ассоциации Московских ученых-педагогов. У него на базе его школы проходили семинары “Духовное воспитание на уроках математики и физики”. У меня созрела такая идея. Есть классы: гуманитарные, математические, но ученики не должны быть однобоко образованы. Значит, в этих классах вся наполняемость другими общеобразовательными предметами должна соответствовать направлению основного профиля. Вот класс углубленного изучения русского языка и литературы. Программы других предметов должны быть максимально приближены к профилю. Как? Посредством спецкурсов. Я предлагал учителям математики в 34-ой, в 37-ой школе, в гимназии… Никто пока не отреагировал. Есть отдельные сборники “Лингвистические задачи”. Без математики эти задачи не решить. Разработайте спецкурс! Внедрите это в программу решение лингвистических задач!

– Здорово!

– Есть же гуманитарная физика! Одна учительница физики предложила для класса с углубленным изучением русского языка и литературы гуманитарную физику. Ей не разрешили! Но сейчас другое время…

-М-м… Гуманитарная физика. Что это такое? Может быть то, что Эйнштейн любил в Достоевском и применял принципы психологии в своих открытиях.

– Вполне возможно. Психологи же называют Достоевского великим психиатрическим писателем. Это ведь тоже связь наук.

– На стыке наук рождаются открытия… Это «фишка», как говорят сегодня. И прогрессивные школы России в прошлом веке взяли это на вооружение. Хороший толчок в предметной педагогике.

– Я не могу сейчас говорить о точных науках, но учебное пособие “Уроки словесности. Программные рабочие материалы для профильных классов с углубленным изучением русского языка и литературы” мы с Тамарой Константиновной Гуткиной (зам. директора, преподаватель русского языка и литературы в гимназии им. Пржевальского – Л.Ж.) готовим. Там мы объясняем, как связать другие предметы с профилем русского языка и литературы. Как мне кажется, убедительно и понятно. Честно скажу, специалистов найти трудно, но можно.

ПОЧЕТНЫЙГРАЖДАНИН…

– В мае нашему земляку, знаменитому русскому писателю исполнится 80 лет. Город Смоленск должен что-то сделать в честь этого?

– Обязан! Я убежден в этом. Городская администрация – точно. И не интервью на радио, как это было к 75-летию, а достойно отметить дату. Частная инициатива, помню, была. Областная библиотека организовала вечер. Но город никакого внимания не уделил. Я думаю, что люди, не безразличные к творчеству Васильева, есть. Их немало. Я же буду заниматься популяризацией его произведений сколько живу. Но ведь есть и те, которые кроме популяризации должны сделать более значительное и, наконец, надо отвечать за свои слова: если уж мы когда-то признали великого русского писателя Почетным Гражданином города-героя (это было при Зысманове, а он был эрудированным человеком), то должны адекватно реагировать. Действительно – нет улицы, нет мемориальной доски на улице, где родился писатель и где стоял его дом.

– А что Вы на кафедре предполагаете сделать в честь этой даты?

– В плане работы записано проведение открытой кафедры в конце апреля. Будут выступать Стеклов Михаил Ефимович и Меркин Геннадий Самойлович. Привлечены студенты филфака и истфака. Один из номеров журнала “Край Смоленский” будет посвящен творчеству Васильева.

– Владимир Анатольевич, а в селе Высоком Ельнинского района знают, в каком месте они живут?

-Да, только недавно. Долгое время считалось, что принадлежало оно Лесли (тоже дворянский род). После войны при расчистке места усадьбы на плите под фундаментом нашли надпись «Лесли», но это с родового кладбища, что в 8 км. от Высокого, которое потихоньку растаскивалось. Это не значит, что Высокое принадлежало Лесли. Это родовое имение Алексеевых, предков Васильева.

– Так место это в Высоком, где дом стоял, можно найти?

– Оно есть. Я туда детей возил. Есть фотографии. Фундамент и липовая аллея полностью сохранились. Есть там и село со средней школой. Теперь дети знают, что село, где они живут – родовое гнездо русского писателя Васильева…

(Независимая газета школьников и студентов «Самостоянье», № 2 (56) февраль 2004)

На смерть Зори Альбертовны…

18 января 2013 года, в Москве, на ваганьковском кладбище похоронили замечательную женщину, добрейшей души человека, соратницу, друга, фронтового однополчанина, жену и помощницу выдающегося писателя современности Бориса Васильева Зорю Альбертовну Васильеву… Она умерла 14 января, ей было 86 лет.

Они прожили вместе 66 лет, у них была чрезвычайно сложная, но вместе с тем удивительно прекрасная жизнь. Назвать их отношения любовью – это слишком банально, это не сказать ничего. У них было все: любовь и верность, встречи и расставания, победы и горечь поражений, страдания и гнев, забота и долгое кропотливое хождение по их «минному полю», но непременно за незабудками (одну из глав своих воспоминаний в «Веке необычайном» Борис Львович так и назвал «Незабудки на минном поле»).

До глубины души растрогали слова Бориса Львовича: «Всю жизнь Зоренька ходила со мной по минному полю, и всегда наступала первой…». Обидно. Остаться одному в 88-мь лет – это страшно. Страшно и несправедливо по отношению ко всем совместным 66 годам. Правильно сказал их друг, писатель Леонид Жуховицкий, о том, что она хранила и оберегала не только Борю, но и их «маленькую родину большой страны» (их дом под Солнечногорском). Больше эта «родина» не встретит уже никого, разве что музейные раритеты. Светлый и замечательный человек была Зоря Альбертовна. «Быть может, замечательным называют человека, который замечает окружающих его людей?» – спросила героиня повести Бориса Львовича «Неопалимая купина». Зоря Альбертовна всегда замечала всех и делала все, чтобы ее муж писал, не задумываясь НИ О ЧЕМ. А он и не думал ни о чем, ибо знал, что рядом она, его Жена, его Подруга, Редактор и Ангел Хранитель. Их друг Илья Урилов сказал, едва сдерживая слезы: «Ушла моя Богоматерь». У нее не было своих детей, но все вокруг были ее дети.

Спите спокойно, дорогая Зоря Альбертовна! Мы сохраним память о Вас на века. А века эти будут, ибо в веках останутся книги Вашего мужа Бориса Васильева. А Вы вся постоянно и безраздельно в его книгах, Вы их плоть и кровь, Душа его писательского таланта.

А мы, вторя вслед словам Сергея Александровича Филатова, известного общественного деятеля, председателя Союза писателей Москвы, сделаем все от нас зависящее, чтобы Борис Львович не чувствовал ни одиночества, ни пустоты.

(«Смоленская газета», 2013, январь)

На фото: Зоря Альбертовна Васильева, муза и жена писателя.

Незадолго до кончины.

Последние почести. Март 2013 года. Москва, Дом писателей. На фото: среди прощающихся с писателем заслуженный учитель России Л.В.Кузьмичева и исследователь творчества Бориса Васильева В.А.Карнюшин

«Борис Васильев будет жить»

(интервью)

19 апреля наступит 40 дней со дня смерти писателя Бориса Львовича Васильева, смолянина, нашего земляка. И хочется, и нужно вспомнить о Борисе Васильеве.

В нашем городе живет известный исследователь его творчества – кандидат филологических наук, директор средней школы №17 города Смоленска Владимир Карнюшин. Писателя и учителя также связывала многолетняя дружба. И, конечно, чтобы поговорить о Борисе Львовиче Васильеве, мы отправились именно к Владимиру Анатольевичу Карнюшину.

– Владимир Анатольевич, нельзя не обратить внимание на такой факт: 15 января 2013 года не стало супруги Бориса Львовича, его музы – Зори Альбертовны. И 11 марта Борис Львович тоже покинул этот мир. Они ушли практически одновременно; наверное, как Петр и Феврония, если такое сравнение уместно.

– Думаю, оно уместно. В одном из интервью их также сравнили с Мастером и Маргаритой. Это потому, что Зоря Альбертовна делала всё для того, чтобы Борис Львович творил. Они встретились в 1943 году в Москве. А в 1946 году поженились, и с тех пор были вместе. Есть на телеканале «Культура» передача под названием «Больше, чем любовь». Так вот, то, что объединяло Бориса Львовича и Зорю Альбертовну – это больше, чем любовь. Создавалось ощущение, что они единое целое.

– Видимо, Вы чувствовали это единство во время встреч с ними?

– Конечно. До 2005 года я старался навещать их чаще; а потом, когда стал директором школы, забот, конечно, прибавилось. Но и тогда старался бывать у них, когда появлялась возможность. Два года назад приезжал с сыном и дочкой, а на 85-летний юбилей Бориса Львовича мы вообще приехали всей семьей: наготовили всякой вкуснятины, погрузили с собой и отправились в путь. Нужно сказать, что он уже тогда чувствовал себя неважно, с трудом поднимался на второй этаж, в свой кабинет. Кабинет Бориса Львовича – это отдельная тема. В 1998 году, когда я впервые встретился с Борисом Львовичем Васильевым, меня больше всего поразил его кабинет. Не ощущение того, что я беседую с классиком литературы, а именно его кабинет! Книги, книги, книги: стопками, везде, на полках, и на подоконнике, на полу… И он всё это изучал! Меня больше всего удивило, насколько он был точен, не допустил ни одной ошибки в своих исторических романах. Я как исследователь перепроверял многие детали и не нашел ни одного «промаха» – и поражался энциклопедическому уровню образования этого человека! Более того, книги, которые нигде не мог отыскать, находил у него. Например, когда переиздавал свою монографию «Чтобы услышать голос прошлого», нигде не мог найти первый и единственный том Военной энциклопедии, который вышел в 1913 году. Там как раз перечислены все предки Бориса Львовича – Алексеевы. Второе по силе впечатление произвела на меня сага Бориса Васильева: 300 лет Алексеевы служили своему Отечеству! А земли в Псковской губернии были подарены первому Алексееву за заслуги перед Россией еще Иваном III.

– Думаю, что и мне, и нашим читателям интересно будет узнать, как предки Бориса Васильева осели на Смоленской земле.

– Это интереснейшая история. Прапрапрадед Бориса Васильева, «картежник и бретёр, игрок и дуэлянт», ценитель женской красоты, служил при дворе императора Александра II. И в 22 года влюбился в одну из фрейлин. Как-то назначил ей свидание. В беседке, где предполагалась встреча, он увидел два силуэта: мужской и женский. Молодой человек, строптивый и горячий, крикнул: «Сударь, я вызываю Вас на дуэль!» Каково же было его удивление, когда перед ним появился… сам император. На следующий день, естественно, молодой человек был вынужден подать рапорт об отставке и отправиться в ссылку в родовое имение деревню Опёнки Псковской губернии. От скуки начал менять дворню, и вдруг влюбился в служанку, обычную крепостную крестьянку. И не просто влюбился, а сделал ей предложение.

– Скандал и мезальянс…

– Именно! От него отвернулось все псковское дворянское общество, создав невыносимые условия. И вот тогда он по совету друга покупает имение в соседней губернии, в селе Высокое Ельнинского уезда Уваровской волости, и переезжает туда. И примерно с 1846 года Алексеевы живут на Смоленской земле. Интереснейшая семья! Более того, история литературы не знает такого автора, который рассказывал бы стопятидесятилетнюю историю России на примере истории своей семьи. Я долго считал, что последним Алексеевым был Борис Львович. Но недавно мне прислал письмо внучатый племянник Бориса Львовича, внук его родной сестры Галины Львовны, Владимир. Так что род Алексеевых продолжается.

– Но вернемся все же к Борису Васильеву. Меня лично поразила удивительная цельность этого человека, которая проявлялась во всем: в его биографии, характере и поступках, и, конечно, в произведениях. Просто не верится, что это реальная личность, наш современник…

– Масштаб его личности действительно поражает. Еще при жизни Бориса Васильева все люди, от литературных критиков до президента, говорили и осознавали, что он «живой классик». А это значит, что нам еще суждено будет жить в эпоху, когда люди станут глубоко изучать наследие Бориса Васильева. Помню, как однажды Зоря Альбертовна при мне сказала: «Надо умирать вовремя». Меня это вначале покоробило. Только спустя какое-то время я понял, что она имела в виду. Ведь почему на похоронах Бориса Васильева было так немного людей? Просто его читатель умер. Живо мое поколение, которое еще читает Бориса Васильева; после нас читателей еще меньше. Когда я ехал на похороны, я взял с собой дочь-студентку. Когда она обмолвилась однокурсникам, на чьи похороны едет, почти никто из них не вспомнил такого автора – Бориса Васильева.

– Всё циклично. Например, сейчас молодежь очень интересуется творчеством другого нашего земляка, писателя-фантаста Айзека Азимова. А ведь тоже было время, когда он не был так популярен среди молодых читателей.

– Я уверен, что с Борисом Васильевым будет так же. Но есть такая пословица: короля делает свита. И я считаю, что нам, смолянам, следует незамедлительно увековечить память о Борисе Васильеве в нашем городе. Я был в Высоком, на малой Родине Бориса Васильева. Подумать только: там нет ничего, напоминающего ни о великом писателе, ни о его славной семье! Нет даже музейного уголка в местной школе! Убежден, что второе рождение писателя зависит от его читателей и поклонников. Я, например, десять лет читал в Смоленском государственном университете обширный курс о творчестве Бориса Васильева, пропагандировал его замечательное творчество по мере своих сил. И я не видел ни одного равнодушного лица на своих занятиях; очень тонко воспринимали прозу Бориса Васильева почему-то именно девушки. Многие ученики и сейчас, порой совершенно неожиданно для меня, появляются, звонят. А курс сократили… Остается школа. У нас оформлены два больших стенда, посвященных Борису Васильеву. Ежегодно в школе мы проводим научные конференции, посвященные проблемам преподавания литературы в школе. Третья конференция была посвящена 85-летию Бориса Львовича Васильева; сейчас прошла седьмая, посвященная памяти Якова Романовича Кошелева. Яков Романович Кошелев – мой научный руководитель, крупнейший исследователь устного народного творчества второй половины ХХ века и один из самых известных фольклористов СССР. Якова Романовича не стало 8 июля 2012 года; а 11 марта 2013 года ушел Борис Львович. Это были два очень дорогих мне человека.

– Вероятно, именно Яков Романович Кошелев привел Вас к творчеству Бориса Львовича Васильева?

– После службы в армии я перевелся на заочное отделение и пошел работать в школу. И тогда же Яков Романович позвал меня к себе в аспирантуру. Но я не считал себя ни ученым, ни исследователем, а просто учителем литературы. Лишь на третий год я согласился, видимо, поверил в себя. А увлечение творчеством Бориса Васильева началось в 1984 году, в выпускном классе. Вышла в свет повесть «Завтра была война». Ее принесла на урок учительница литературы Любовь Васильевна и читала в классе. Это была бомба! Произведение меня так впечатлило, что я взялся за «Суд да дело». Я выбрал эту повесть, потому что до этого читал в газете о том, как ветеран убил комсомольца. Помню, автор материала риторически вопрошал: до чего же мы дошли?! Борис Львович изучил эту историю и написал повесть. Когда я прочел ее, то понял: этот ветеран убил не комсомольца, а дрянь, которая уничтожала память о нем, о его поколении, о войне. Безусловно, убийство – грех; но ведь и у терпения есть предел. Потом была «Неопалимая купина», которая потрясла меня еще больше… Для меня открылся целый пласт, целый мир – мир стариков, которые пришли с войны и вынуждены продолжать борьбу с невидимым врагом. Только в мирной жизни, в отличие от фронта, непонятно, где враг, а где друг. И я открыл для себя мир удивительно тонких наблюдений Бориса Васильева. В «Неопалимой купине» есть цитата: «Может быть, замечательным называют человека, который замечает окружающих?». Я могу до бесконечности приводить любимые цитаты из Бориса Васильева.

– Позволю себе тоже привести одну: «И надо учиться любить и учиться ненавидеть, и это самые главные предметы в жизни!» Мне кажется, что литература – это такой школьный предмет, который как раз учит любить и ненавидеть.

– Да, литература как искусство должна воздействовать на человека через его чувства. И она должна показывать, что хороших людей на земле больше. Борис Васильев не писал о плохих людях. Сейчас чаще всего упоминают два его значимых произведения: «В списках не значился» и «А зори здесь тихие…». Когда я изучал их серьезно, они меня поразили! Это ведь кладезь для читателя, обладающего кругозором. В частности, произведения Бориса Васильева полны символами христианской культуры!

– При том, что Борис Васильев был атеистом…

– Да. Когда я только писал диссертацию, я ему рассказал о своих наблюдениях. Но он ответил лишь что-то вроде: «Если бы я так глубоко вникал, я бы ни одной вещи не написал». То есть все эти культурные пласты были заложены в его подсознании, в его воспитании. А оно было дворянским. Где взять таких людей в наше время? Есть ли сейчас семьи, где по вечерам читают книги вслух?..

– Владимир Анатольевич, а Ваши дети читают Бориса Васильева?

– Изначально они были, конечно, далеки от этого автора: мои дети ведь живут в современном обществе. Потихоньку я их приучил к книгам Бориса Васильева. Сначала дал посмотреть фильм «А зори здесь тихие…» А дальше они уже делали шаги сами: заинтересовались одноименной повестью, потом другими произведениями. А теперь уже и своим однокурсникам о нем рассказывают.

В следующем году Борису Львовичу исполнилось бы 90 лет. К сожалению, этот юбилей будем отмечать уже без него… Мы готовим книгу воспоминаний на смоленском материале. В нашем городе немного людей знали Бориса Васильева, и я с ними знаком. Но вдруг кто-то, кто знал Бориса Львовича и с кем я еще не знаком, захочет поделиться воспоминаниями о нем? Мы с удовольствием опубликуем эти материалы! Их можно прислать на нашу электронную почту школы. Крайний срок – март 2014 года.

– Хорошо, что мы вернулись к теме памяти о Борисе Васильеве. Оставим в покое власти: если они посчитают нужным, то найдут возможность увековечить его имя и в Смоленске, и в Высоком. Что каждый из нас, смолян, может сделать, чтобы писатель Борис Васильев продолжал жить?

– Я не буду оригинален в своем ответе. Бориса Васильева нужно читать, и неважно, в каком варианте, печатном или электронном. Не просто читать и перечитывать, а думать. Его проза не для праздного чтения. Она будоражит, встряхивает, переворачивает внутренний мир. А от литературы именно это и требуется: чтобы она будила чувства. Потому что если душа не спит, то и ты сам уже не «деревянный солдатик»…

– …или винтик?

– Или винтик, которого куда надо, туда и поставят, и заставят делать всё что угодно. Проза Бориса Васильева учит чести и достоинству. Когда мне плохо и нет никаких сил, я беру книги Бориса Васильева. Их много: «В списках не значился», «А зори здесь тихие…», «Неопалимая купина»… Есть у него маленький рассказ – «Великолепная шестерка». О чем он? Пацаны катались на лошадях, потом оставили их в лесу, засобирались, уехали… И забыли про оставленные в лесу «игрушки». А кони издохли от голода, потому что привязаны были высоко. И вот страшная картина, когда на деревьях, как на столбах, висят эти кони. И у меня волосы дыбом, мне страшно делается от этой картины! У меня всё внутри переворачивается! Борис Васильев учит: если ты по совести живешь, если ты прав, то бояться нечего. Человека нельзя сломить, если он сам этого не захочет. Вот чему учит Борис Васильев.

– Спасибо. Пойду читать Бориса Васильева.

Подготовила Мария Волкова

«Смоленские новости», 2013, апрель

Часть II. Воспоминания, встречи, интервью, письма

Зинаида Гуральник,

доктор философии, Германия ^[2]

“Я не писал о зле. Я писал о добре!”

Смерть Бориса Львовича Васильева для меня особая боль, я бы сказала, мой личный траур… Он был замечательным человеком, выдающимся советско-русским писателем… Он – совесть эпохи, воплощение чести, мудрости, наконец, он был красив. Борис Васильев не писал о войне, он писал о человеке в экстремальных ситуациях, он писал о нашей хрупкой жизни, которая и сегодня в России ничего не стоит. Он ощущал себя посланцем тех, кто сложил голову на полях войны. Поэтому мне были всегда непонятны “ура-патриотические” слова о нем как о “глашатае войны”.

На мой взгляд, Борис Васильев как профессиональный психолог, объяснял нам нас. Да, в какой-то мере он был идеалистом… иначе, как объяснить тот факт, что он пытался все негативное в нас отмести, как случайное… “Я не писал о зле… Я писал о добре! Я старался об этом писать”,- подчеркивал Борис Васильев. И еще: „Я не умею врать! И не хочу! Для меня ложь – это очень страшная вещь”. Определенность, иногда даже резкость суждений, подчеркнутое неприятие полутонов, постоянное желание понять прежде всего суть – события ли, поступки ли человека, – составляют остов его творчества.

Этот человек мерил нравственные ценности по себе, а он для нас (сегодня это особенно осознаешь) та планка, к которой следует стремиться. Нравственный максимализм его суждений, его произведений высок, суров и оправдан. Оправдан его биографией как личной, так и писательской, тем, как она сложилась и развивалась, серьезностью задач, которые ставил перед собой Б.Васильев. Его герои – живые люди (я не оговорилась). Oни верили в идею, как сам писатель. Мы же, читатели, принимали и понимали их преданность идеe, веру в нее.

Известно, что творчество обнажает личность и что художник всегда виден в своих творениях. Когда я впeрвые увидела Бориса Львовича, то очень скоро, еще не закончив нашего первого с ним разговора, невольно подумала: “Как же он похож на своих персонажей!”. Лучшие, излюбленные герои писателя, которыми сильна его проза, живут и действуют в полном согласии с теми принципами и суждениями, что обнаруживает сам Б.Васильев. Они тоже движимы чувством долга, тем же, которым руководствуется сам писатель. Для Б.Васильева важнo, чтобы при любых обстоятельствах человек оставался человеком.

“В историю не уходят, к истории приходят”, – говорил писатель Юрий Трифонов. Тогда Б.Васильев не писал исторических произведений в традиционном понимании. Это были скорее фантазии (“В списках не значился”) на исторические темы, где он оставался узнаваемым своей проникновенностью, тем особенным стилем, который был свойствен ему одному. Его проза была далека от идеологии, она посвящалась общечеловеческим темам. На фронте, пусть не на передовой, его представления о добре и зле, о чести и бесчестии, откуда он вынес неостывающую ненависть к кровопролитию, жестокости, милитаристской романтике, демагогии и казенной лжи, он научился по-настоящему ценить жизнь, проникся уважением к правде – той, которую называют горькой.

Это мое несколько затянувшееся начало объясняет предысторию нашего знакомства с Борисом Львовичем, который вошел в мою жизнь задолго до того, как я занялась исследованием его военной прозы.

В 70-е годы я работала преподавателем русского языка и литературы в общеобразовательной школе. По программе восьмого класса следовало изучение романа А.Фадеева “Молодая гвардия”. Ох, как же трудно было донести до детского сознания мысли, чувства, поступки молодогвардейцев, которые с энтузиазмом, фанатичным патриотизмом шли на смерть (во всяком случае, так воспринимали героев романа мои ученики), среди которых было много, как говорят сегодня, “проблемных” детей.

В 1972 году выходит в “Юности” повесть Бориса Васильева “В списках не значился” – о герое, в сущности, мальчике, который в конце произведения “…качаясь шел сквозь строй врагов, отдававших ему … высшие воинские почести….“, который “…был выше всех мысленных почестей, выше славы, выше жизни и выше смерти”. И тогда я приняла решение: читать эту повесть на уроках моим ученикам. Она прекрасно воспринималась аудиторией, но я тогда была далека от мысли, что именно Николай Плужников (герой повести) объяснит достаточно доступно поведение молодогвардейцев.

Мои дети “взрослели” вместе с этим мальчиком: они реагировали на каждую его мысль, поступок, решение… Они как будто слышали его, для них (восьмиклассников) этот герой был живым человеком (что для меня было очень важно). Им было невдомек, что голос Николая Плужникова, к которому они так прислушивались, был голосом писателя. Б.Васильев делал это так объемно и вместе с тем так тонко, что непременно вызывал соответствующие ассоциации.

Прошли годы, и я стала задумываться над тем, как продолжить свою “дружбу” с писателем, который так помог мне в моей педагогической деятельности. Когда я решилась написать ему письмо, то долго сомневалась в правильности поставленных вопросов, боялась их примитивности… Ведь я была преподавателем советской школы, в которой вольнодумие строго kонтролировалось и с которым жестоко расправлялись вплоть до увольнения с работы.

Мои опасения были справедливы, ибо ответ Бориса Львовича подтвердил, насколько поверхностным было наше преподавание. Мы не задумывались над тем, что наши ученики должны уметь вдумчиво читать, а не априорно верить написанному, должны уметь спорить, отстаивая свое мнение, так как у каждого свое представление о том, каким должен быть человек. Именно это знание само по себе бесценно. Нет, мы, конечно же, уделяли внимание развитию личности наших подопечных, но делали это, строго следуя советской идеологии, где не было истории и литературы как науки, а лишь мифы о них…

Письмо ко мне Бориса Львовича лишний раз подвигло меня задуматься о предназначении литературы. Ведь, что такое литература и каково ее назначение? Она учит? Нет, сегодня так много „наставников“ и без книг… Литература должна пробуждать чувства добрые? Тогда, откуда столько зла, откуда терроризм? Чем больше размышляешь над предназначением литературы, тем больше склоняешься к главному: показать человеку человека таким, каков он есть, с тем, чтобы он сам решил, каким ему быть. Он должен сам выбрать свою судьбу, альтернативность которой сегодня проста: жить или умереть.

Это страшит и не может не страшить, в романе “Завтра была война” нота подобной тревоги звучит явственно. Как писал Б.Васильев: “Для меня главным было – время преодоления выпускниками школы психологии “винтиков”, время самостоятельных решений, цена которых – жизнь и смерть. Время преодоления сталинских пропагандистских мифов, глубоко проникших в массовое сознание“. По-моему, очень четко обозначена цель словесника – воспитать личность, умеющую принимать независимые самостоятельные решения: “Смотрите, думайте, все остальное зависит от вас самих…”. Я далека от мысли, что пишу прописные истины, более того, уверена, что и сегодня, в компьютерный век, когда книгу заменяет монитор компьютера, развитие личности, зависит, в первую очередь, от школьного преподавателя литературы. И это будет актуально всегда.

Из его письма я поняла также, как много мне надо еще познать, чтобы при встрече с ним (я надеялась) он меня “принял”. Я говорю так потому, что даже мои университетские знания были недостаточны. Труд мой над собой не имел временных границ…

Поступив в аспирантуру, я должна была принимать участие во всесоюзных научных конференциях молодых ученых. Помню свое первое выступление, где в прениях мне подчеркнули, что мой доклад по военной прозе Б.Васильева не состоялся, так как это было, скорее, объяснение в любви писателю, чем научные наблюдения. И я поняла, что мне следует попробовать абстрагироваться от моих эмоций, что было неимоверно сложно…

Первая моя встреча с писателем состоялась задолго до моей защиты. Я позвонила ему (мне было страшно, как перед судьбоносным экзаменом). Взяв трубку, Борис Львович очень любезно поговорил со мной, но объяснить, как к нему доехать он не смог, потому как этими “земными” вопросами, впрочем, и как всеми остальными, занималась его незабвенная жена Зоря Альбертовна.

Сказать, что я волновалась, ничего не сказать: я ехала к писателю, который сыграл важную роль в моей жизни. Поездка моя была зимой, причем, достаточно холодной. Дача Бориса Львовича находилась далеко от станции. Волнение мое повлияло на ее поиски, потому как я долго плутала… Когда я, наконец, ее (дачу) нашла, то от моей “красоты”, не осталась и следа (я вся посинела от холода). Как отметил тогда Борис Львович: “Вы похожи на водолаза”. Не трудно представить мое разочарование – ведь я так хотела произвести хорошее впечатление (немного забежала вперед!).

Женщина, которая мне открыла дверь, несколько удивила меня своей внешностью: она была небольшого роста, с русской косой на голове и …в военном бушлате. Потом она мне расскажет о его (бушлате) происхождении… Она провела меня в гостиную, которая служила хозяевам одновременно и холлом, и предложила сразу горячий чай с бутербродами. “Я, Зоря Альбертовна, жена Бориса Львовича, – представилась она. – Согрейтесь, пожалуйста, вам легче будет общаться с Борей”. Эти простые, добрые слова раскрепостили меня. Я почувствовала себя дома и, к моему удивлению, совершенно спокойная (так мне казалось) поднялась по дощатой винтовой лестнице в кабинет Бориса Львовича.

Это была небольшая комната с книжными стеллажами и сундуком, где хранились книги писателя (эдакий кладец), у окна стоял письменный стол, а продолжением этой небольшой комнаты был маленький зимний садик, который служил писателю местом отдыха.

Встретил меня Борис Львович очень радушно. После нескольких вопросов, которые сняли мое напряжение (а он его чувствовал), Борис Львович задал главный для него вопрос: “По какому принципу я назвала его повести военной прозой?”. Дeло в том, что Борис Львович не считал себя военным прозаиком, каковыми были В.Быков, О.Адамович, Г.Бакланов с их “окопной правдой”. Oн не был в окопах, он был в ополчении и, как говорил, “не имел права” считать себя военным прозаиком. Более того, именно в годы войны он учился в военном училище, когда (как он подчеркивал) гибли люди… Поэтому я должна была его убедить в праведности своей темы. Я объяснила, может несколько коряво, но Борис Львович принял её: “Правду, – сказала я, – „нельзя разделить на “мирную” и “военную”. Eсли уж попытаться их разграничить, то “военная” правда ваших повестей лишь заостряет правду “мирную”, в чем я убедилась на реакции моих учеников“.

Борис Львович меня очень внимательно слушал. Он умел хорошо слушать и слышать собеседника, и это создавало особую, доверительную атмосферу общения, которое довольно быстро вышло за рамки рабочих разговоров о диссертации. Наша первая беседа длилась около двух часов. Его интересовало все: моя семья, моя дочь с ее проблемами, моя учительская карьера и причины ее завершения, мое желание заняться исследовательской работой; наконец, почему местом защиты я выбрала Ленинград? Как он заметил тогда: “Смело вверять свою судьбу людям, которые, мягко говоря, не совсем объективно относятся к лицам еврейской национальности”. Сам oн неоднократно сталкивался с антисемитизмом, но, как он подчеркнул, его статус позволял ему “хлопнуть дверью”. Мой же “героизм” его удивлял…

“У нас, в Средней Азии, не было тогда ВАКа, разве только в Казахстане. Но коррупция в республике настолько сильна, что мне бы не хватило денег на “благодарности” членам совета. А Ленинград отличается только моральным садизмом по отношению к евреям.., и мне кажется, что я смогу как-то противостоять,”- сказала я. Может быть, это был юношеский максимализм? Хотя возраст, конечно же, внес свои коррективы… Но максимализм-то остался, а значит и вера в умение выдержать. Не знаю, убедила ли я Бориса Львовича, но, красноречиво промолчав, он как бы вселил в меня эту веру.

Потом Зоря Альбертовна пригласила нас обедать. Хочу заметить, что талант устройства праздника из дружеского общения (что подтвердила потом и моя сестра, которая навестила Бориса Львовича и Зорю Альбертовну по моей просьбе) был присущ в равной степени хозяину и хозяйке. Здесь гости всегда были участниками их удивительного гостеприимства. Я поняла тогда, что календарный повод для этого не требовался.

Меня привели на застекленную веранду, где посередине стоял большой круглый стол. Это была очень уютная, теплая (во всех отношениях) комната. Не трудно было представить количество их друзей за этим хлебосольным столом. За обедом Борис Львович представил своей жене меня так, как будто давно знает. Было много вопросов о моем житие-бытие, о моей родине – Узбекистане. И когда я рассказывала, во что превратился Ташкент, который спас столько жизней в войну, они были удивлены. Именно удивлены, потому что не представляли масштабы деградации людей, не представляющих себе, что значит независимость, свобода, не желающих ее. Не могли они поверить и в то, как некогда интернациональный узбекский народ превратился в народ нетерпимый к другим национальностям: ведь когда-то многие люди нашли там дом, а теперь даже старожилы вынуждены были покинуть родину, уезжая в никуда. Да, невеселый получился у нас тогда разговор…

Следующая моя встреча с Борисом Львовичем произошла в его квартире недалеко от станции метро “Динамо”. Она состоялась перед моей защитой кандидатской диссертации. Я привезла Борису Львовичу свой реферат и рассказала о перипетиях в Ленинградe.

Тогда бурлили страсти, рушился Советский Союз, и, как это было принято, во всем винили евреев. Это время вошло в историю под невинным названием “перестройка”. Когда началась перестройка, все решили, что все будет иначе… Но эйфория быстро прошла: все поняли, что хоть многое переменилось, советская власть продолжается. Поэтому с восторгом приняли Ельцина с его “вольницей”. Но в России никогда не знали, что такое демократия, не уважали личность и закон. Россия никогда не знала, что значит свобода, знала только слово “воля”, которое превратилось в вакханалию: когда делали, что хотели, говорили, что хотели, убивали, когда хотели и где былo удобно. И Ленинград в этом смысле не стал исключением…

И тогда Зоря Альбертовна рассказала мне о почте Бориса Львовича, которая была переполнена угрозами со стороны общества “Память”. Это первая фашистская организация в России во главе с Васильевым, к сожалению, однофамильцем. Он требовал встречи с писателем в спортивном комплексе в Ленинграде. Борис Львович собирался поехать на эту встречу вместе с Евгением Евтушенко, который на этом настаивал. Увы, помешала болезнь сердца… А когда я с ним поделилась о своих муках, связанных с антисемитизмом, тут он принял рыцарское решение – присутствовать на моей защите. Долго мы с Зорей Альбертовной пытались его вразумить отказаться от этой мысли. И главным аргументом в нашу пользу стали ее слова: “Боря, если ты появишься на защите, комиссия ее провалит, причем с удовольствием”. Несколько успокоившись, Борис Львович пригласил меня в свой кабинет. Мы обговорили некоторые детали моей работы, после чего он разоткровенничался:

– Я очень люблю свою жену. Oна получила воспитание в интеллигентной еврейской семье. Мы познакомились с ней в академии бронетанковых войск, гдe вместе учились (вот откуда бушлат). Она мой Бог, моя жизнь, моя судьба, – говорил он, – я и писателем стал благодаря ей. Только она в меня верила, моя Зоря. Мои книги – это объяснение в любви ей, что я и буду делать до конца моих дней. Знаете, мой роман “В списках не значился” хотели экранизировать на “Беларусьфильме”. Все уже было готово к запуску, когда я пришел к директору подписать договор. Он принял меня очень любезно и перед подписанием договора попросил имя главной героини Мирочки, так как она еврейка, изменить на Зосю», – рассказывал он.

– Почему, Борис Львович, ваша героиня еврейка? Нам нужно, чтобы в Беларуссии героиней была белорусская девушка. Ведь многие наши девушки полегли на полях войны. А вы почему-то еврейку какую-то придумали“, -возмущался директор киностудии.

– Я не стал ему ничeго объяснять, все равно он бы ничего не понял. Я просто поднялся и ушел. Такова была судьба фильма.

«Рыцарство было у него в крови. Как и благородство. Как и высокое чувство к прекрасной Даме», – подумала я.

А потом после долгих напутствий по поводу моей защиты он проводил меня до лифта и поцеловал в лоб по-отечески, как бы благословляя…

На защите мне тоже пришлось отвечать на те же вопросы, что и Борису Львовичу в Белоруссии. Кроме того, я опять доказывала право Б.Васильева называться военным прозаиком, обосновывала выбор им его героинь, а также объясняла, в чем их героизм. После защиты я позвонила Борису Львовичу и сказала только одно предложение: “Борис Львович, защита прошла успешно, а я была последней каплей крови Брестской крепости…”. Он посмеялся и поздравил меня, добавив, что они с Зорей Альбертовной очень волновались.

На обратном пути в Ташкент я заехала к моим “болельщикам” в Москву (с их разрешения). Мне очень хотелось подарить ему свою диссертацию. Переполненная эмоциями, я подписала: “Борису Львовичу на память. Спасибо, что Вы есть на земле”. Интересна была его реакция: “Мне очень приятна эта ноша. Но поверьте, полистав эту толстенную книгу, я не понял ни одного слова в ней. Когда я отдаю свои рукописи редактору, то мне абсолютно все равно, в каком жанре она написана – в жанре романа или повести. Я соглашаюсь с редактором в этом вопросе заранее. Это ваше дело спорить. Но, поверьте, я вам признателен за ваш интерес к моим работам”.

Вернусь к эпохе “перестройки”, так как она также стала своего рода вехой в жизненной да и в писательской биографии Б.Васильева Когда она началась, то Б.Васильев, как и все россияне, воспрянул. После хрущевской “оттепели” он вторично поверил в то, что жизнь и уклад страны могут действительно измениться. Он искренне увлекся политическими веяниями.

Когда мы с ним встретились, а это было после первого съезда народных депутатов, он был окрыленным, улыбающимся. Я смотрела на него и вновь подумала: “Как же он похож на своих героев”. Эта мысль постоянно присутствовала у меня при наших с ним встречах. Он напоминал мне Николая Плужникова (“В списках не значился”). “Путь преодоления лишений, страха смерти, голода и усталости приводит к укреплению в …человеке чувства достоинства, обращает его к тем ценностям, которые были заложены в нем семейными преданиями, приобщенностью к отечественной истории и культуре: долгу, чести, наконец, патриотизму – чувству интимному и сокровенному”. В этом весь Борис Львович, сын русского офицера, который не мог не откликнуться на исторические события страны. Во всяком случае, таковыми он их воспринимал.

Он, как и вся страна, развернулся к демократии, он надеялся, что теперь народ, который победил в самой страшной в истории человечества войне, заживет, как на Западе. Борис Львович думал, что свобода сметет, смоет следы старого, очистит общество. Он говорил, к примеру: “Мы должны отпустить Прибалтийские республики, ведь они были нами аннексированы…”. A когда я пыталась ему объяснить, что станет с республиками Средней Азии, он не хотел даже задуматься над этим, был уверен, что и на моей родине ветер перемен осчастливит народ. Ему было невдомек, насколько были страшны своими последствиями наши “ферганские события”: настоящая братоубийственная война. Это настолько страшно, что русскоязычное население было вынуждено покинуть Родину. Я повторяюсь, но тогда, за обедом мой рассказ воспринимался Борисом Львовичем и Зорей Альбертовной, скорее, умозрительно, теперь же в контексте первого съезда народных депутатов „победил“ Васильев – идеалист, который старался писать в основном о добре. “Вы должны мечтать и верить, – говорил он. -Если вы будете мечтать, то ваши мечты обретут реальность. Это означает ваше стремление к чему-то судьбоносно новому. Надо уметь ждать, а уметь ждать – основа жизни”.

Я слушала и думала: как можно мечтать, когда даже правительство Узбекистана отчаялось… Утопия какая-то… На мой вопрос: “Как можно верить людям, которые довольно своеобразно (нарами) “отблагодарили” победителей за победу в самой страшной в истории человечества войне? Он сказал:

– Я сын русского офицера, для которого служить Родине, было делом его жизни, его честью. Mой отец был фанатично предан партии, в то время как сама партия была очень разнородной. Были карьеристы, циники, были те, кто начинал понимать ложь, но состоял в ней из страха… Мой же отец относился к тем идеалистам, которые были далеки от мысли, что политика партии была политикой кровавой селекции, начатая Лениным. Я всегда хотел быть ему подстать… Поверьте мне, я даже не задумывался над действиями тех, кто отдавал нам приказы, точнее я не видел, какой ценой эти приказы выполняются. Я был искренен в моих произведениях о войне. Первый раз я позволил себе усомниться в том, что в начале войны коммунисты, зная жуткую ситуацию, в которую мы попали, пытались что-либо исправить, как-то помочь… (“В списках не значился“). Много позже я понял, что мы все для коммунистов – в списках не значимся. А теперь, я уверен, будет все иначе. Люди, которые чувствовали ложь, но были партией зомбированы, не допустят больше подобного“.

Он “прозрел” после посещения Тбилиси в 1989 году. “Знаете, мы с Зорей неоднократно были в Тбилиси. Это был красивейший город, напоминающий Париж, который отличался своим удивительным гостеприимством… Мы гуляли с Зоренькой по этому городу долго, без устали. Я хотел как можно больше увидеть, ведь этот город так богат памятниками старины со своей богатейшей историей. А когда в 1989 году я вернулся в Тбилиси уже по депутатскому мандату, я был в шоке: меня встретил тихий-тихий город весь в черном… Там была блокада. А нa центральной площади танки… Стало страшно, словно опять война, хотя это была война! А потом похороны, кричащие люди, среди которых трудно было отличить женский крик от мужских проклятий. Я пытался выяснить, как это произошло: ведь истреблялся свой народ, а не враг. Какие-то генералы мне что-то говорили, но я был в таком шоке, потому чувствовал, что они мне врали… Именно эта наглая ложь подвигнула меня принять судьбоносное решение – попрощаться с партией: ведь мне врали коммунисты… Это было не первое, но уж слишком горькое разочарование!“.

То, о чем я сейчас пишу, россияне прочитают много позже в воспоминаниях писателя. Мне же повезло, что волею судьбы я оказалась первым свидетелем его, своего рода, “метаний”. Конечно же, подобное решение не могло не сказаться на его здоровье, которое заметно ухудшилось. Он опять попал в больницу с болезнью сердца.

В конце 1992 года я позвонила Борису Львовичу, чтобы справиться о его здоровье. “Пожалуйста, приезжайте ко мне, – попросил он. – Я несколько “скис”, хочу передать вам мой архив”. Я приехала. Борис Львович показался мне несколько растерянным, потому что был уверен, что умирает. Мы с Зорей Альбертовной убеждали его, что это временное ухудшение, связанное с глубокой депрессией, скоро пройдет… Я сказала ему, что приехала не за архивом, потому что читатель ждет его книги, потому что его книги – это и есть он. Архив я не взяла, несмотря на его настояния (чему очень рада). Я тогда в первый раз позволила себе высказаться по поводу его депрессии, которая была вызвана разочарованием.

– Борис Львович, Вы писатель, которому читатель верит, ваша проза далека от идеологии, она посвящается общечеловеческим темам, что особенно важно сегодня. Вы пытаетесь “сомкнуть” (если это слово подходит), гуманизм в Ваших исторических романах с религиозными заветами христианства. Обидно, что только через разочарования Вы поняли, что без грязи политическая ломка, да и вообще политика не обходится никогда”.

Конечно же, я не открыла для него ничего нового, говоря о политике, но тогда мой писатель был в таком состоянии, что старые истины воспринимались им как вновь открывшиеся, он, как юноша, верил в чудо – все изменится: компартия уже агонизировала. Я вновь вспомнила его слова о разочаровании после посещения Тбилиси: “Я расстался с партией… врали мне в лицо коммунисты. Это, конечно, не первое разочарование, но уж слишком серьезное…“.

Появились его прекрасные исторические романы, которые он писал до конца своих дней. Они лишены назиданий, интересны тем, что это были уже не фантазии на историческую тему, а ее Величество История. Мне кажется, что слова Виктора Астафьева достаточно точно характеризуют Б.Васильева-исторического романиста: “Это писатель, посланный Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чем-то русской души”.

Всегдашнее стремление быть предельно безупречным, я бы добавила, щепетильно правдивым характеризует моего писателя. Но не одно это. В не меньшей мере – неослабное чувство собственного достоинства, всегда обостренное. Именно поэтому он обратился к русской истории, пытаясь объяснить прошлым настоящее. По моим наблюдениям Борис Львович ценил в людях не интеллект и блеск, а надежность (что подтверждают герои его произведений). Будучи сам натуральным человеком, предпочитал людей естественных, без маски. Собственная его натуральность проявлялась во всем: он мог твердо отказаться делать то, что ему делать не хотелось. В таких случаях ответом было твердое: “Не могу”; “Мне трудно об этом судить”…

Борис Львович был проницателен. Но и снисходителен. Я ни разу не слышала от него дурных слов по поводу людей малоталантливых. Как-то я вскользь при нем высказалась по поводу неудачного, на мой взгляд, письменного отзыва моего оппонента. Он посмотрел на меня своим “рентгеновским” взглядом так, что мне стало ой как неловко. До сих пор стыдно вспоминать (ведь не сказал ни одного слова…).

Я как-то спросила его, как он относится к своим оппонентам, которые не признают в нем писателя-фронтовика. Борис Львович ответил так просто, как-то по-христиански: “Я не умею ненавидеть и считаю это чувство безнравственным. Нет человека, которого я бы ненавидел, есть вещи поведенческого характера, которые я ненавижу, – обман, наглость, ложь. К таким вещам я испытываю чувство ненависти. А вообще-то я предпочитаю любить. Если я чем-то возмущен, то не выплескиваю возмущение в крики и пустые разговоры, а сажусь и пишу статью”.

Мне трудно было сообщить Борису Львовичу о своем решении эмигрировать в Германию. Я не представляла его реакцию. Каково же было мое удивление, когда я услышала:

– Германия – великая страна. Нельзя судить о стране по поведению одного маразматика. Мы выиграли страшную войну и много позже прозрели по поводу нашего вождя Сталина, которого я почитал тогда как Бога и который, на самом деле, был виновником множества катастроф. Я любил его так же сильно, как ненавижу сегодня. Сталин был преступник, который сыграл не последнюю роль в развязывании второй мировой войны. Он практически обезглавил нашу армию, что сказалось на ее развитии (я имею ввиду 1941 год). Зомбированный им народ овеял его легендами, а на самом деле его надо было посадить на скамью подсудимых и судить за преступления, которые он совершил против собственного же народа. Неизвестно, кто страшнее, Сталин или Гитлер. По истечению прожитых лет в Германии вы убедитесь в моей правоте. Я неоднократно встречался с немецким читателем моих произведений. Поверьте: это очень благодарный читатель, желающий узнать побольше о своей стране. Сколько будет существовать Германия, столько она будет нести груз ответственности за деяния Гитлера в отличие от нашей страны. 20 съезд многое нам раскрыл о Сталине, а что изменилось…?“.

Я эмигрировала в Германию в 1994 году. Но связь наша не прерывалась. Мы часто перезванивались. Мне приятно вспомнить, что Борис Львович рассказывал о своих творческих планах, а я в свою очередь делилась с ним впечатлениями его читателей о новом романе “Вещий Олег” (не только русскоязычных). В 1998 году Борис Львович с Зорей Альбертовной собрались ко мне приехать. Было уже все готово, но увы, опять болезнь сердца. А жаль: мы с ним такую интересную программу подготовили…

Для меня, как и для многих (я надеюсь), Борис Васильев – часть личной жизни, центральная фигура восприятия литературы. Борис Васильев – одно из значительнейших и прекраснейших действующих лиц “упраздненного театра” тех лет. Вся его жизнь – непрестанные поиски: сначала самого себя в этом мире, затем смысла и цели всей жизни. Несмотря на ряд поражений (особенно в начале его творческого пути), он до конца своих дней оставался врагом душевной самоуспокоенности.

Литература, как известно, создается не на один день и не на потребу какой-либо из очередных кампаний – ее жизнь измеряется десятилетиями, и каждая книга живет тем дольше, чем больше в ней заложено от правды народной жизни. Именно заботами о долговечности литературы и ее правдивости пронизаны его книги как военные, так и исторические.

С уходом Б.Васильева наша литература наверняка станет беднее, потому что, как бы активно ни работали другие на излюбленном поприще, заменить его, на мой взгляд, никто не сможет. В этой огромной литературе, всегда щедрой талантами, вряд ли кто другой в полной мере обладает теми редчайшими качествами, которыми был наделен он. Я думаю так, потому что в наше сложное время и в таком многотрудном деле, которому целиком себя посвятил Б.Васильев, недостаточно иметь блестящие литературные способности и специфический дар исследователя, надо еще уметь отстоять собственную позицию с такой непоколебимой принципиальностью, какой это умел делать Борис Львович.

К сожалению, судьба распорядилась так, что я не смогла проводить ни Зорю Альбертовну, которая и нам с сестрой стала очень близким человеком, ни моего незабвенного Бориса Львовича Васильева. Но я надеюсь, что мои скромные воспоминания подвигнут молодое поколение читать его книги, радоваться им, потому что его книги – это он сам.

Завершу свои воспоминания тем, с чего начала. Смерть Бориса Васильева – мой личный траур. Он – моя судьба. Его во многом поучительные книги, несомненно, принадлежат к тем счастливым произведениям литературы, которым уготована долгая жизнь. Все мы живем в свое время, и худое ли оно, хорошее ли – для нас другого не будет. Борис Васильев выполнил, как бы сказали в старину, “божеское предначертание”, оставив после себя свидетельство об этом времени. Я думаю, что из сотворенного им пригодится если не сейчас, то обязательно когда-либо в будущем.

Смерть Бориса Львовича Васильева оплакивали не только его друзья и близкие, но и многочисленные его читатели в России и за рубежом. Да! Завидная человеческая участь и, судя по откликам на его смерть, прекрасная писательская судьба!

Июнь 2013 год, Германия.

Владимир Карнюшин,

педагог, кандидат филологических наук ^[3].

Мой Борис Васильев. «Такие люди должны жить вечно»

«Маленькая родина большой страны». Так назвал писатель Леонид Аронович Жуховицкий дом под Солнечногорском, в котором прожили долгие годы Боря и Зоря: писатель, мировой человек, гражданин мира Борис Львович Васильев и его верная муза, жена и защитница Зоря Альбертовна Васильева (Поляк). Леонид Аронович произнес эти слова на панихиде по Зоре Альбертовне в январе 2013 года. В марте не стало и Бориса Львовича…Светлый и замечательный человек была Зоря Альбертовна. «Быть может, замечательным называют человека, который замечает окружающих?» – спросила героиня повести Бориса Львовича «Неопалимая купина». Зоря Альбертовна всегда замечала всех и делала все, чтобы ее муж писал, не задумываясь ни о быте. А он и не задумывался, ибо знал, что рядом она, его Жена, его Подруга, Редактор и Ангел Хранитель. Их друг Илья Урилов сказал, едва сдерживая слезы: «Ушла моя Богоматерь». У нее не было своих детей, но все вокруг были ее дети…

Писатель Борис Васильев, чье 90-летие мы отмечаем в 2014 году, мог бы стать еще одним лауреатом Нобелевской премии по литературе от России. Мог бы, но не стал, документы вернулись, так как эта премия вручается только живым. Нам в наследство остались его книги, фотографии, бесценные автографы, его жизнь, наконец. Мы мало изучали его при жизни, еще меньше приглашали его приехать на родину, нам казалось, что его не следует беспокоить. А он ждал и каждый раз говорил об этом в телефонных разговорах…

«Маленькая родина большой страны». Так будет называться сборник воспоминаний смолян о Борисе Васильеве. Эта метафора показалась уместной и применимой и к нам, его землякам. Он был гражданином большой страны – России, но никогда не забывал, что у него есть его «маленькая родина» Смоленщина: Смоленск, где он родился и вырос; Высокое, под Ельней, родовое имение его предков по матери, дворян Алексеевых; Свято-Никольская церковь в Уварово, у стен которой покоятся прабабушка и прадедушка Бориса Львовича Алексеевы Анна Тимофеевна и Иван Гаврилович; Дорогобуж, где был расстрелян его дед, генерал царской армии Алексеев Николай Иванович.

В этом сборнике мы постараемся собрать все наиболее значимые исследования и воспоминания нас, земляков Бориса Львовича, знавших, видевших, писавших и читавших его в разные годы. Это профессора и журналисты, студенты и писатели, читатели и просто люди, любившие и уважавшие своего великого земляка. Это наш низкий поклон и дань нашего уважения и почитания великому человеку и писателю, почетному гражданину Смоленска Борису Львовичу Васильеву.

***

Я не знаю, кто автор этих строк. В Интернете, на блогах в дни прощания с Борисом Львовичем было много высказываний, мнений, плача. Но одно мне особенно близко. Оно появилось на блоге «Друзья Н.С. Михалкова» и называлось очень просто «Милосердный»:

«Каждый большой русский писатель, личными, живыми корнями связанный с отечественной историей, с тем, чем дышат и живут его соплеменники — непременно проповедник, посланник. В каких бы компартиях он ни состоял и каких бы суровых писем ни подписывал…

В эти дни, когда Бориса Васильева не стало, я заметил, что в разговорах о нем, мои собеседники чаще других употребляли слово «лиричный». То есть не те высокоумные слова, что я вычитал на сайте «Лучшие люди страны» («произведения Васильева пронизаны сюжетным мелодраматизмом и сентиментально-романтической идеализацией положительных образов»), а просто — «лиричный». То есть — к душе…

Выламывая из обесцененного словаря необходимые для этих заметок слова, попробую произнести такое: послание Бориса Васильева было, по моему ощущению, исполнено трудной задачи — соединению мужества и милосердия, созданию редкой чудодейственной смеси, которая благодатно обогащает наш душевный состав при встрече с этими благородными сочинениями…

Светлая память патриоту нашей Родины!».

Именно так, всецело и полностью: и милосердный, и лиричный, и патриот! Патриот такой, которые рождаются один на миллиард. «Люби Россию в непогоду», т.е. всегда, при любом собственном состоянии здоровья ли, настроения ли, ситуации.

Вспоминая очередную годовщину событий расстрела нашего «белого дома», очень многие не могли простить Васильеву, что именно он поставил свою подпись под пресловутым «письмом 42-х». Я тоже тогда не совсем это понял. Нужно время. Чтобы понять насколько прозорливей всех оказался Борис Львович. Видя то, что сегодня происходит в Украине, я понял его выбор. Слава богу, не один я. Только Дмитрий Быков заступился за писателя публично: «Он подписал знаменитое «письмо 42-х», потому что знал, что это такое — новая идеология, которая гораздо страшнее советской — смесь агрессивной ксенофобии (называемой патриотизмом), дикой нетерпимости и пресловутого государственничества (как его стали сейчас понимать). Очень хорошо видел эту опасность, и последние годы его жизни были очень неуютными» (Из интернет-ресурсов). Эти «неуютности» чувствовались, особенно при предпоследнем нашем свидании в 2010 году. Но только он уже ничего не хотел комментировать, мы откровенничали с Зорей Альбертовной… Вообще зная Зорю Альбертовну, как «начальника штаба», я всегда ее побаивался: «Владимир Анатольевич! Вы не опоздаете на электричку?», «Пожалуйста, не больше 30 минут», «У нас уже возраст почтенный!»… Я вообще был убежден, что она нас всех видит насквозь и до конца не доверяет. Но я ошибся, потому что не ожидал, что в том числе и меня она попросит написать критику о «Зорях..» и романе «Не стреляйте в белых лебедей» в ноябре 2012 года, когда Союзом писателей Москвы собирались документы в Нобелевский комитет по литературе Шведской королевской Академии…

«Что главное? Рассказать сюжет? Написать историю обороны? Нет, хотелось чего-то большего. Никак не мог понять, каким должен быть мой герой», – так начинает рассказ о создании своего романа «В списках не значился» Б. Васильев. Примерно такая же задача стоит и передо мной.

Помню, когда был у Бориса Львовича второй раз, то решил «похвастаться» своим открытием его «библейских мотивов» в романе «В списках не значился»: почему Мирра, а не Сара; потому что мирровым маслом протерли ноги Иисусу Христу перед его распятием, чтобы он не чувствовал боли; об интересном интерпретации числа «четыре» в фамилии Четвертак из «Зорь…». Много еще того, от чего исследователь приходит в восторг. Борис Львович смотрел на меня сначала очень строго, а потом как бы «смирился», произнеся что-то вроде: «Да, если б я так глубоко думал, то ничего бы не написал». Мы сошлись тогда с ним на том, что это все «сидит в нем глубоко подсознательно» с детства, потому что у него было хорошее домашнее образование. Конечно, именно так, ибо дворянское образование было самым сильным и самым качественным. Оно еще просуществовало какое-то время. Но сейчас… Мы много можем назвать семей, где читают литературу на ночь, да еще и вслух?..

Что рассказать о своем любимом писателе? О том, что он родился в Смоленске, на Покровской горе? Так об этом все знают, но мало кто вспоминает. О том, что его прародители – известные дворяне Алексеевы родом из Ельни? Так ведь это интересно, к сожалению, двум-трем краеведам. Рассказать о том, что это писатель с обостренным чувством ответственности за судьбу Родины, что у него есть то, чего давно нет у многих – совесть и чувство стыда за содеянное коллективно? (Вспомните его потрясающее произведение «Красные Жемчуга»!) И что испытывать такой стыд – нормальное состояние интеллигентного и порядочного человека? Чувство совести мы все чаще и чаще заменяем чувством зависти. И это куда более удобно, нежели «совестить самого себя» по поводу и без повода. Может быть, рассказать о том, что у писателя гипертрофированное чувство долга и генетической памяти? Память… Вот это действительно серьезно. Об этом стоит поговорить.

Когда в 1969 году в журнале «Юность» была опубликована повесть Бориса Львовича «А зори здесь тихие…» – это было не просто событие. Это была повесть, которую ждали миллионы. К тому времени читатели устали от многотомных воспоминаний доблестных генералов, от сухих документов, от «Войн» и «Блокад», вбивающих в головы веру в то, что победа ковалась не на поле брани, а в штабах и политотделах (перечитайте как-нибудь на досуге эти произведения!). Читатели 70-х помнят, какой популярностью пользовались в те годы засилья «официального» рассказы и повести Б. Васильева, Б. Окуджавы, В. Астафьева, В.Распутина, Ю.Бондарева, Г.Бакланова. Как их ждали, как их передавали из рук в руки, как их зачитывали до дыр. И выход каждого произведения был событием.

У Васильева многие (не все) произведения были событием: «А зори здесь тихие», «Не стреляйте в белых лебедей», «В списках не значился», «Завтра была война». Я уже не говорю о фильме по его сценарию «Офицеры», который остается самым культовым и любимым фильмом среди людей в погонах и не только. Что же происходит сегодня? Почему романы Б. Васильева уже не считаются событием? Да разве только Васильева…

Поделюсь своими впечатлениями только за последние год-два.

Резануло ухо как-то услышанное: «Война уже всем надоела». Не поэтому ли никакого эффекта, по большому счету, не вызывают сообщения о смертях наших солдат на Северном Кавказе? Не поэтому ли относительно спокойно мы воспринимаем сообщения о взрывах и терактах? Не потому ли на очередное заказное убийство бизнесмена или предпринимателя все чаще слышится: «А поделом»? Или война уже впиталась в нашу кровь и стала нашим составляющим? Но ведь к этому нельзя (преступно!) привыкать и смириться с этим – невозможно!

Перечитывая сегодня военную прозу, все чаще ловишь себя на мысли: “Это действительно не должно повториться никогда”. Но, к величайшему сожалению, ужас войны повторяется и повторяется. И вот уже новые поколения фронтовиков ощущают пресловутую ремарковскую “потерянность”.

Зачем все это? Неужели жить в мире хуже, чем в войне, скучнее и неинтереснее? Люди задают себе подобные вопросы лишь тогда, когда на календаре читают очередную дату Памяти: 55, 60, 65-ть…

Прошли восьмидесятипятилетние юбилеи Юлии Друниной, Григория Бакланова, Юрия Бондарева, Виктора Астафьева – лишь по одной-две передачи на канале «Культура». Перед смертью в Красноярске травили Виктора Астафьева, а в Белоруссии – Василя Быкова. Одного лишали пенсии, другого возможности печататься. И стыдно не было никому, и угрызений совести боюсь уже не предвидится…

Но осознавая всю мгновенность своего существования, человек так или иначе подвергает анализу и собственное время, и судьбу, и события, и свою биографию, ища и часто не находя в ней, в результате, смысла. Но бессмыслие жизни часто происходит оттого, что человек видит, как все его мечты и идеалы рушатся со временем (особенно если они романтического характера) и часто по независящим от него причинам. И тогда он начинает подвергать сомнению не только смысл собственного существования, но и смысл человеческой жизни. А осознавая трагичность своего времени, человек понимает и другое: утрата участвовавших в многочисленных войнах огромна – Юность.

Тогда встает дилемма: либо сказать правду во имя истины, либо солгать, поставив под сомнение всю историю. Однако по мнению все того же Е. Богата, «ложь может быть тотальной, а истина – никогда. Истина разрешает старые сомнения и порождает новые. Она дочь сомнений, и она мать сомнений». А судить человеческие поступки можно, как известно, либо по абсолютным нравственным нормам, либо по нормам времени, в которое они совершаются. Это старая истина, которая, однако, каждым поколением осознается по-своему. И каждое новое поколение формирует свое сознание часто под влиянием крупных исторических событий или уже утвердившихся идей. Каждое новое поколение вырабатывает свое отношение к действительности, а литература в полной мере отражает смену и взаимосвязь поколений, общий процесс духовного развития общества и духовной жизни личности, «частного человека Истории». Таким образом, литература каждого нового поколения будет называться «исповедальной», ибо формируется в большей степени на основе опыта целого поколения, на основе его удач или неудач…

Помню, в юности я выписывал журнал «Индия». Тогда я впервые познакомился с основным принципом демократии, и как любили говорить в перестройку, – плюрализмом: «Точка зрения авторов статей не обязательно совпадает с точкой зрения индийского правительства». Так было написано на обложке. На обложках наших журналов этой надписи не было никогда: ни во времена социализма, ни в демократическое время, нет ее и сейчас. Принцип свободы сегодня иной: кого хочу – того и печатаю. Статья к 75-летию Бориса Васильева пролежала в одной из наших местных СМИ почти год, и знаете, что мне ответили? «Ответственный редактор не любит Васильева».

Из восьми томов собрания сочинения Б. Васильева в его родном городе вышло только пять (1994 год!). И никому не стыдно. В ответ на откровенную, полную искреннего раскаяния статью Бориса Львовича «Мне стыдно!» в местной газете была опубликована статья одного из малоизвестных (в недалеком будущем) градоначальника, и все говорили не о стыде писателя, а о претензиях градоначальника. Один из уважаемых писателей местного значения спорил с Васильевым на предмет того, что у Молоховских ворот была лужа, а не брусчатка (как сказано в повести «Летят мои кони»), и утверждал, что известный фильм «Офицеры» есть плагиат известного стихотворения К. Симонова.

Вы думаете им стыдно?.. Мне да. Мучительно стыдно за свои опечатки, за свою излишнюю торопливость и самонадеянность. И не искупить мне своей вины, и больно от мук совести…

До 2005 года я старался навещать Васильевых чаще; а потом, когда стал директором школы, забот, конечно, прибавилось у самого. Но и тогда старался бывать у них, когда появлялась возможность. Звонил, конечно, чаще. В 2010 году приезжал с сыном и дочкой, а на 85-летний юбилей Бориса Львовича мы вообще приехали всей семьей: наготовили всякой вкуснятины, погрузили с собой и отправились в путь. Нужно сказать, что Борис Львович уже тогда чувствовал себя неважно, с трудом поднимался на второй этаж, в свой кабинет. Кабинет писателя – это отдельная тема. В 1998 году, когда я впервые встретился с Борисом Львовичем Васильевым, меня больше всего поразил его кабинет. Не ощущение того, что я беседую с классиком литературы, а именно его кабинет! Книги, книги, книги: стопками, везде, на полках, и на подоконнике, на полу… И он всё это изучал! Меня больше всего удивило, насколько он был точен, не допускал ни одной ошибки в своих исторических романах. Я как исследователь перепроверял многие детали и не нашел ни одного «промаха» – и поражался энциклопедическому уровню образованности этого человека! Более того, книги, которые я нигде не мог отыскать, находил у него. Например, когда переиздавал свою монографию «Чтобы услышать голос прошлого», нигде не мог найти первый и единственный том Военной энциклопедии, который вышел в 1913 году. Там как раз перечислены все предки Бориса Львовича – Алексеевы. А у него был этот том. Второе по силе впечатление произвела на меня «Сага об Олексиных» Бориса Львовича. Вдумайтесь! 300 лет Алексеевы служили своему Отечеству! Земли в Псковской губернии были подарены первому Алексееву за заслуги перед Россией еще Иваном III…

После долгого молчания и серии исторических романов Борис Васильев в 2001 году написал роман «Глухомань». Это стало событием в Москве (как стал событием и роман 1999 года «Утоли моя печали»). Ненадолго, но это стало предметом разговора среди читателей и критиков. Роман разошелся мгновенно. Надо отметить, что роман о нас с вами. Васильеву в нем удалось сделать то, что все давно пытаются, но не сделали до сих пор: дать художественное описание – в настоящем, а не бульварном романе, на хорошем русском языке, а не на постмодернистской фене, с реальными персонажами и хорошо продуманным сюжетом – всего, что случилось в России в эти дикие и счастливые последние десять лет ушедшего ХХ века. В романе все, что нас будоражило, убивало и удивляло, все, в чем мы участвовали и за что нам теперь стыдно, все, что мы упустили и чем сейчас гордимся.

Как пишет обозреватель «Книжного обозрения» Евгений Лесин, «все это мы прожили, хотя и не пережили еще, а потому и не вмещается перечисленное выше в жизнь маленькой Глухомани, в ткань небольшого романа. Роман-то на самом деле нормальный, просто плотность – времен и событий – поразительная. При совершенно спокойном, непунктирном письме и языке сюжет (история страны и героя) движется ненаучно быстро. Ускоренная перемотка времени. Даже автор не может перевести дыхание. Остановка длится ровно одно слово, история не ждет опоздавших. Пейзаж за окном не движется, а смазан в разноцветное мелькание. Ускоренный реализм, если можно так выразиться. Ведь современное классическое – прошлого века – письмо воспринимается с трудом: слишком мало времени и дыхания. Васильев не изменил своей манере, пишет, как писал и раньше, как писали Леонов и Шукшин, но на другой скорости. Эффект поразительный. И удача несомненная» («КО», 22 октября 2001 года). А Борис Львович мне сказал: «Вот новый мой роман «Глухомань» даже удостоился внимания со стороны журналистов. Но мне, почему-то не весело. Не радостно».

Нас с Борисом Львовичем познакомил Александр Макаренков, замечательный человек, поэт, бард, музыкант и художник. Человек, который очень любил Бориса Львовича и Зорю Альбертовну и которого любили они. Но «влюбил» ныне покойный Михаил Ефимович Стеклов, профессор смоленского педуниверситета, благодаря его работам которого я увидел масштаб личности писателя Васильева. Это не были литературоведческие статьи, либо исследовательские работы. Это были откровения человека, который «дышал» также как Васильев, который видел «грудь четвертого в строю, не свою, не соседскую, а именно четвертого» (из повести «Самый последний день»). В 2000 году Михаила Ефимовича не стало. Не стало еще одного доброго читателя Бориса Львовича…

В канун своего 80-летия в серии «Мой ХХ век» (М.: «Вагриус», 2003) Борис Львович выпустил книгу воспоминаний, которая представляет собой расширенный вариант любимейшей многими смолянами повести «Летят мои кони». Но в магазинах тогда ее не было! В смоленский магазин «Кругозор» их поступило всего три экземпляра! Я ничего не комментирую, а просто спрашиваю: а что, в управлении книготорговли и в смоленском магазине не знают, что Васильев – уроженец Смоленска? Как не знают и в Высоком (что под Ельней), с именем кого было связано их село.

… Масштаб личности Бориса Львовича действительно поражает. Еще при его жизни многие, от литературных критиков до президента, говорили и осознавали, что он «живой классик». А это значит, что нам еще суждено будет жить в эпоху, когда люди станут глубоко изучать наследие Бориса Васильева… Но помню, как в предпоследнюю нашу встречу Зоря Альбертовна очень грустно сказала: «Надо умирать вовремя». Меня это вначале покоробило, и только спустя какое-то время я понял, что она имела в виду. Ведь почему на похоронах Бориса Васильева было так мало людей? Просто большая половина его читателей умерла. Живо мое поколение, которое еще читает Бориса Васильева; после нас читателей еще меньше. Когда я ехал на похороны, я взял с собой дочь, студентку. Когда она обмолвилась однокурсникам, на чьи похороны едет, почти никто из них не вспомнил такого автора – Бориса Васильева… А вторая половина его читателей, видимо, сказала: «А чего идти, он же уже умер!». Но всё циклично. Например, сейчас молодежь очень интересуется творчеством другого нашего земляка, писателя-фантаста Айзека Азимова. А ведь тоже было время, когда он не был так популярен среди молодых читателей.

Я уверен, что в случае с Борисом Васильевым все будет хорошо. Однако есть такой афоризм: короля делает свита. И я считаю, что нам, смолянам, следует незамедлительно заняться увековечиванием памяти о Борисе Васильеве. Заняться не местечково, а всем вместе и не ради сиюминутной выгоды или (упаси бог!) прибыли. Ни в Ельне, ни в Высоком, на малой Родине Бориса Васильева, нет ничего, напоминающего ни о великом писателе, ни о его славной семье! Нет даже музейного уголка в местной школе!

Второе рождение писателя зависит от его читателей и поклонников. Я десять лет читал в Смоленском государственном университете на разных факультетах обширный курс о творчестве Бориса Васильева, пропагандировал его замечательное творчество по мере своих сил. И я не видел ни одного равнодушного лица на своих занятиях. Многие ученики и сейчас, порой совершенно неожиданно для меня, проявляются в воспоминаниях о Борисе Львовиче. А курс сократили… Остается школа.

Радует другое. Книги писателя не задерживаются на прилавках подолгу. Вот и сейчас их в Смоленске нет. У книг Бориса Львовича есть свои читатели! Были и будут всегда! И для этих читателей его книги – святой источник, к которому хочется прикоснуться еще и еще раз…

Вот какое светлое и искреннее стихотворение написала о любимом писателе Любовь Тимофеевна Стеклова, доцент СмолГУ, вдова профессора Стеклова:

Сквозь ветра и века на манящий восход,

Ощущая планеты соседство,

Плыл старинный Смоленск,

как спасительный плот

Через ваше счастливое детство.

В перекрестках эпох все смешалось на нем –

Племена, времена и наречья.

И казалось, что где-то

за млечным путем

Существует надежда на вечность.

Из событий и дат

замыкается круг,

Пахнут детством сосновые срубы.

Вас учила Земля

красоте и добру

Под покровским

развесистым дубом.

Но не властны порой

мы над нашей судьбой:

Кто-то выше историей правит.

Между Вашей весной

и смертельной войной

Соловьева легла переправа.

Окружения ужас.

Потери и кровь.

Ваша группа выходит из боя.

Впереди — пепелища

крестьянских дворов

Да ржаное горящее поле.

И когда Вам война

угрожала бедой,

А в затылок дышала погоня,

Вас несли высоко

над Покровской горой

Молодые горячие кони.

Ваша память опять

через детство ведет,

Под Высоком калины озябли.

И в осеннем бору

Вам отец подает

Пару крепких антоновских яблок.

Над Россией рождается

новый рассвет.

Тень и свет над просторами спорят.

И не надо считать,

сколько минуло лет,

Если рядом прекрасная Зоря.

Просыпается город,

всегда молодой.

Перезвоны слышны колоколен.

Над Смоленской стеной

и Покровской горой

Все летят и летят Ваши кони.

…Вспомнился эпизод из моей самой любимой повести писателя «Завтра была война». После смерти Вики Люберецкой Искра долго не ходила в школу. К ней подошла ее «железная и непреклонная» мать, непримиримый боец с мировым империализмом, и произнесла потрясающие слова: «К горю трудно привыкнуть, я знаю. Но нужно научиться расходовать себя, чтобы хватило на всю жизнь». Искра спросила: «Значит, горя будет много?». И мать ответила ей: «Если останешься такой, как сейчас – а я убеждена, что останешься, – горя будет достаточно. Есть натуры, которые впитывают горе обильнее, чем радость, а ты из их числа».

Ах, если бы нам хоть чуточку быть похожими на таких героев! Если бы мы все хоть немного были такими, как писатель Борис Васильев, который остался таким, «как сейчас»!

В апреле 2013 года корреспондент газеты «Смоленские новости» Мария Волкова спросила у меня: «Так что же каждый из нас, смолян, может сделать, чтобы писатель Борис Васильев продолжал жить?». Мой ответ, думаю, не был оригинален: «Бориса Васильева нужно читать, и неважно, в каком варианте, печатном или электронном. Не просто читать и перечитывать, а думать. Его проза будоражит, встряхивает, переворачивает внутренний мир человека наизнанку. А от литературы именно это и требуется: чтобы она будила чувства. Потому что если душа не спит, то и ты сам уже не «деревянный солдатик» или винтик, которого куда надо, туда и поставят, и заставят делать всё, что угодно. Проза Бориса Васильева учит чести и достоинству. Когда мне плохо и нет никаких сил, я беру книги Бориса Васильева. Их много: «В списках не значился», «А зори здесь тихие…», «Неопалимая купина»… Есть у него маленький рассказ – «Великолепная шестерка». О чем он? Пацаны катались на лошадях, потом оставили их в лесу, засобирались, уехали… И забыли про оставленные в лесу «игрушки». А кони издохли от голода, потому что привязаны были высоко. И вот страшная картина, когда на деревьях, как на столбах, висят эти кони. И читателю плохо, ему страшно делается от этой картины! И начинаются нравственные мучения от дальнейшей разборки старших, воспитателей со стариком, хозяином лошадей. У меня всё внутри переворачивается от стыда, протеста и совести! Борис Васильев учит: если ты по совести живешь, если ты прав, то бояться нечего. Человека нельзя сломить, если он сам этого не захочет. Вот чему учит Борис Васильев».

– Спасибо. Пойду читать Бориса Васильева. – Ответила мне молоденькая журналистка…

А в ноябре 2013 у меня произошла еще одна знаковая встреча. Я, наконец, познакомился с первым диссертантом, монографически изучившим «военную прозу» Бориса Львовича, Зинаидой Ефимовной Гуральник. Она защитилась в 1990 году, в Санкт-Петербурге. По сути, я учился анализировать прозу Васильева у нее, поскольку она и по сей день остается единственной исследовательницей, верной и тонко чувствовавшей этого великого писателя. Зоря Альбертовна всегда при наших встречах нежно называла ее «Нашей Зиночкой». Великолепный, тонко чувствующий каждую фразу писателя человек! Очень жаль, что она больше ничего не пишет. Она с начала 90-х живет в Германии. Я ее разыскал. Присланные ею воспоминания о Борисе Львовиче станут жемчужиной нашего «смоленского» сборника…

***

Так почему же Бориса Львовича пришло проводить в последний путь так мало народа? Он сам ответил на это в одном из последних интервью:

«кор: Студенты ВГИКа сегодня к вам обращаются?

Васильев: Нет. В правнуках умирают прадеды. Я для них уже не живой.

кор: Вы?!

Васильев: Конечно. Это не я так решил, жизнь так решает. И я не вижу никакой обиды для себя. Нормальная смена поколений. Так и полагается…

кор: В повести “Летят мои кони…” вы пишете, что помните о старых ссадинах и чувствуете свежие синяки, что есть у вас затянувшиеся шрамы и незаживающие язвы…

Васильев: Когда человек уже стар и подводит итоги, волей-неволей вспоминается вся жизнь. Многое случалось, и многое уже по-другому воспринимается. Когда закрыли спектакль по моей первой пьесе в Театре Советской Армии, я воспринимал это как сильнейший синяк, а сегодня это кажется несерьезной царапиной. Переосмысливаешь многое. Но больше всего меня огорчает, когда обижают. Нет, не меня лично, а других людей.

кор: Родных?

Васильев: Все люди родные – все мы из чрева Евы…»…

На петербургском телевидении в конце 90-х вышли три замечательных передачи в гостях у Васильева, которые вел известный всем Андрей Максимов. Мне они очень нравились: там был не просто «живой классик», там был великий человек, примерно такой, как был Лев Толстой для конца XIX столетия. Его слушать можно было бесконечно. В своем некрологе 11 марта 2013 года Андрей Максимов назвал писателя «русским офицером литературы», который писал так, «чтобы читателю было с ним интересно. Писал увлекательно. Увлекал за собой читателя, а не нудил с видом лектора. Не проповедовал, а разговаривал. Поэтому, может быть, мы не всегда понимали, что имеем дело с настоящим философом – человеком, который любил и умел разгадывать загадки мира». Это правда, я тоже это чувствовал при наших встречах: «он не был настолько простым в общении и земным человеком»! Он держал собеседника в определенном напряженном пребывании, ты должен был думать, что ты говоришь и о чем (а не наоборот, как это часто бывает). Было ощущение, что он знает все, про всех, чувствует тебя заранее и твою фальшь или неискренность; ты видел во вдруг напряженном, чуть прищуренном взгляде: «Что?.. Это Вы о чем?.. Так не было!..». Но он никогда не говорил, он «проницал взглядом», и ты понимал все. Прав Андрей Максимов: Васильев – уникальный писатель и настоящий человек!!!

…Было как-то спокойно, когда он жил. Надежно, тихо и по-домашнему. Когда не стало – пусто и уныло. Чуть легче, когда я высыпал в его могилу землю. Его родную, ельнинскую, из деревни Высокое, из родового сада деда Ивана Ивановича Алексеева, предпоследнего дворянина… Последним был Борис Львович…

«Такие люди должны жить вечно»… Они остаются не просто в памяти. Они – «некий горизонт, к которому надо стремиться».

Владимир Растихин (1946-2014),

экс-директор Смоленского

драматического театра, краевед

Незабываемые встречи на земле Смоленской

21 мая 2004 года классику русской литературы писателю Борису Львовичу Васильеву исполняется 80 лет. Он родился в Смоленске, в семье командира Красной Армии.

Публицистические статьи, рассказы, повести, романы Бориса Васильева всегда читались мною как откровение, с большим интересом, они глубоко западали в душу. После того, как в 6 номере журнала «Юность» за 1982 год была напечатана повесть «Летят мои кони…», в основу которой легла биография писателя, у меня впервые зародилась мечта встретиться со знаменитым земляком.

Тогда особенно запомнились в повествовании следующие строки: «Мне сказочно повезло: я увидел свет в городе Смоленске. Повезло не потому, что он несказанно красив и эпически древен – есть множество городов и красивее и древнее его, – повезло потому, что Смоленск моего детства еще оставался городом-Плотом, на котором искали спасения тысячи терпящих бедствие… И я плыл на этом плоту среди пожитков моих разноплеменных земляков через собственное детство». За последнее десятилетие для многих сегодняшних беженцев и переселенцев Смоленск тот же спасительный плот.

К счастью, долго искать встречи с Борисом Васильевым не пришлось. В апреле 1983 года он вместе со своей женой, редактором центрального телевидения Зорей Альбертовной и Иваном Дмитриевичем Ярцевым – помощником председателя Всероссийского театрального общества, приехал в гости к смолянам по приглашению местного ВТО. Я служил тогда в областном драматическом театре, когда обсуждался план приема дорогих гостей, предложил вручить на встрече в Доме актера Борису Львовичу удостоверение о рождении в городе Смоленске образца 80-х годов и памятную медаль «Родившемуся в Смоленске».

Рассуждал я тогда при этом так: если метрика у писателя Б. Л. Васильева и есть, то вторая не помешает, а памятная медаль ему будет дорогим подарком. Незадолго до этой встречи в городском ЗАГСе с помощью тогдашней заведующей Светланой Семеновной Гурченковой я без всякого труда нашел в простом книжном переплете подлинники записей свидетельств о рождении жителей Смоленска за 1924 год и среди них запись о регистрации появившегося на свет маленького Бори Васильева. Его отец, Лев Александрович, как все военнослужащие в то время, был освобожден от уплаты за регистрацию полагающейся пошлины.

Все переговоры с руководством ЗАГСа об оформлении нового свидетельства о рождении и памятной медали для Б. Л. Васильева взяла на себя актриса театра Валентина Ивановна Белоцерковская, долгое время участвовавшая в проведении торжественных церемоний бракосочетания смолян. Известный фотомастер Айвар Германович Лиепиньш сделал по моей просьбе фотокопии со свидетельства о рождении писателя.

Апрель в тот год выдался холодным, но встреча Бориса Львовича Васильева с родным городом через сорок лет разлуки была чрезвычайно теплой. Его размышления о нравственности, доверительная манера общения покорила многих. Состоялось много встреч с читателями в больших и малых аудиториях. Особенно запомнилась встреча писателя в Большом читальном зале областной научной библиотеки. Духовное единство писателя с читателями было полным.

В последний день своего пребывания в Смоленске Борис Львович и Зоря Альбертовна собрались со своими новыми друзьями в Доме актера на заключительную встречу. Небольшой зал был переполнен почитателями таланта нашего земляка.

Вновь звучали вопросы о жизни, о творчестве. Когда же пришло время расставаться, я вручил Борису Львовичу фотокопию записи в метрической книге города Смоленска за 1924 год о его рождении, а также новое свидетельство о рождении в Смоленске образца 1983 года и памятную медаль с выгравированной надписью: «Борис Львович Васильев. 21. 05. 1924 г.».

Как реликвию храним мы в нашей семье фотографию замечательного писателя и удивительного человека с его благодарственной надписью: «Владимиру Борисовичу, подарившему мне самое дорогое, что можно было подарить. Б. Васильев, г. Смоленск, ж.д. вокзал 21 апреля 1983 года», а также книжку романа «Не стреляйте белых лебедей» с дарственной надписью: «Еще раз, бога ради, простите меня дорогой Владимир Борисович! Спасибо вам за бесценный Ваш Подарок».

Следующая наша встреча состоялась уже на следующий год, в 1984, на даче писателя под Москвой, где я вручил любимому мной писателю в дар от коллектива драматического театра специально сделанной на заказ по случаю его 60-летия альбом с фотографиями видов Смоленска, выполненных по моей просьбе А. Г. Лиепиньшем. Подарком Борис Львович остался доволен. С тех пор я иногда звоню Борису Львовичу на его подмосковную дачу узнать о его здоровье, о новых творческих планах.

Вместе с Зорей Альбертовной Борис Львович был гостем Смоленска еще раз в 1993 году. Программа встреч тогда была еще более плотной, но он вместе с супругой нашел время посетить мой дом и отужинать вместе с моими домочадцами и хорошими друзьями. В тот вечер, как всегда, было интересно и приятно общаться с дорогими гостями. Может быть, тогда у меня родилось желание предложить заинтересованным организациям ходатайствовать перед мэрией Смоленска о присвоении Борису Львовичу Васильеву высокого звания – Почетный гражданин Смоленска. Задумано – сделано. Я обсудил это предложение с членом областной организации Союза российских писателей Леонидом Ивановичем Козырем, председателем общественной организации «Смоленское собрание» Игорем Александровичем Южаковым, начальником управления образования и культуры мэрии Смоленска Ларисой Владимировной Прудниковой. Они все единодушно поддержали мою задумку и в свою очередь от имени своих организаций обратились накануне 70-летия писателя в мэрию о присвоении звания «Почетный гражданин Смоленска» Борису Львовичу Васильеву. В то время мэром Смоленска был Михаил Гаврилович Зысманов.

19 мая 1994 года в соответствии с решением коллегии мэрии Борису Львовичу Васильеву было присвоено звание Почетного гражданина Смоленска. Вот как сам писатель оценивает для себя эту награду: «К 70-летию мой родной город удостоил меня званием Почетного гражданина. Мечтал ли я когда-либо, что стану им? О многом я мечтал, но об этом – нет. И тем выше, тем бесценнее для меня эта неожиданная награда. Я люблю тебя, старый Смоленск, ибо ты – колыбель детства моего».

Прошло десять лет. Борис Львович Васильев высоко несет честь Почетного гражданина Смоленска. Примером тому многочисленные высокие правительственные награды и престижные премии всероссийского и международного масштаба.

«Край Смоленский», 2004)

Оксана Новикова,

кандидат филологических наук (Смоленск)

На встрече с Борисом Васильевым

в Смоленском педагогическом институте

Имя замечательного русского писателя Бориса Львовича Васильева известно мне, как и большинству школьников восьмидесятых, с детства. Сначала, конечно, это было знакомство с киношедеврами «Офицеры», «А зори здесь тихие», снятыми по произведениям писателя. Так, пронзительная сцена трагической гибели Лизы Бричкиной из последнего фильма – одно из самых ранних моих детских воспоминаний. В школе № 19 г. Смоленска, где я училась, преподавала литературу прекрасная учительница – Софья Владимировна Пахоменкова. Её проникновенный рассказ на уроке, посвящённом знаменитой повести Б. Васильева, о гибели пятерых девушек-зенитчиц тоже врезался в память (до сих пор так и стоит перед глазами старенькое наглядное пособие, усилившее впечатление от услышанного).

Уже учась на четвёртом курсе факультета русского языка и литературы Смоленского государственного педагогического института, я с каким-то особым душевным трепетом восприняла известие о том, что в свой родной город приехал на несколько дней живой классик современной литературы Борис Васильев, и он выступит перед преподавателями и студентами. Эта памятная встреча состоялась в заполненной до отказа 72-ой лекционной аудитории на третьем этаже СГПИ 15 января 1993 года. Сегодня приходится жалеть, что в то время не было таких удобных технических средств, чтобы можно было запечатлеть писателя-фронтовика и точно зафиксировать сказанное им. Вспомнить выступление Б. Васильева помогают записи, сохранившиеся у меня.

В начале встречи прозвучало: Б. Васильев – смолянин, наш земляк (присутствующим на тот момент уже была известна автобиографическая повесть писателя «Летят мои кони», а вот книги «Картежник и бретер, игрок и дуэлянт» и «Отрицание отрицания» выйдут позже).

Если учесть, в какое непростое время выступал перед своими читателями автор (всего за два месяца до встречи произошли известные октябрьские события, от которых Б. Васильев не остался в стороне, подписав, наряду с Д. Лихачёвым, Г. Баклановым, В. Быковым, Б. Окуджавой, Р. Рождественским и другими писателями, открытое обращение к правительству, вошедшее в историю как «Письмо сорока двух»), станет понятным общий настрой его речи.

Так, Б. Васильев заявил, что в настоящий момент Россия переживает «спрессованное время», «четвёртое смутное время», с присущими ему «метаниями, отчаянием», кажущейся потерей «смысла существования» ¹. Протестуя против всплеска националистических настроений, он заявил, что наша страна, культура которой впитала «три субкультуры – Востока, Запада и ислама», может существовать «только в условиях бытового интернационализма».

Писатель видел причину современных бед России, её «трагедию», в прошлом: в стране отсутствовала практика «буржуазных отношений», ибо «процесс национального единения был прерван», а в результате «появился советский человек». Продолжая свою мысль, Б. Васильев заметил, что «русская история пронизана дворянским началом», но впоследствии её «упростили до анкеты».

(Сегодня не кажется случайным такое пристальное внимание писателя к теме прошлого нашей страны. Всего три года оставалось до выхода его романа «Вещий Олег» (1996), положившего начало новой – исторической серии книг, в которую вошли романы «Князь Ярослав и его сыновья» (1997) и «Ольга – королева русов» (2002). В богатейшей русской истории автор умел находить и представить в художественном плане обнаруженные параллели с новым смутным временем России «девяностых» и последующих «нулевых»).

«Нужно спасать нацию», – заключил писатель, оглядываясь при этом на опыт «американцев», которые «сумели сплотить нацию».

Актуальным вопросам современной литературы Б. Васильев посвятил большую часть своего монолога. По его мнению, сегодня многие писатели «замолчали», так как им необходимо время, чтобы «переварить» происходящие события. Другие же «спешат, а писатель не должен спешить», так как есть достойный выход – «публицистика».

(Заметим, что сам Б. Васильев – автор острых публицистических статей «Люби Россию в непогоду», «Точка замерзания», которые были напечатаны в газете «Известия» как раз в начале девяностых; именно на них он ссылался на вечере в институте).

Писатель, характеризуя также ещё одну категорию своих коллег по перу (имён он не называл), сказал, что «возник поток необязательных писателей», дающих читателю «очень мало нового». Эти литераторы «пишут под Запад» («России свойственно некое обезьянничание»), многое теряя при этом, так как «русского писателя на Западе не спутают», ибо русская литература «очень самобытная». Подтверждая свой тезис примером, рассказчик вспомнил о В.М. Шукшине, создавшем «тип раздвоенной личности, чудика» – человека, оказавшегося «между городом и деревней». Однако в советском государстве литература «стала упрощаться», потому что «крестьянство не могло понять великую литературу».

Критически воспринимая советскую действительность, Б. Васильев при этом не был обольщён и наступившими новыми временами. Его удручало, например то, что ныне искусство отдано «на откуп рынку». Он сожалел об утраченной высочайшей дворянской культуре, удар по которой «отбросил нас назад». А ведь в прошлом, по его словам, «Россия была меценатом искусства», и «это позволяло оставаться самим собой писателю». Искусства же «у бедного общества не бывает, потому что оно не может прокормить себя», – провидчески заметил Б. Васильев.

После писательского монолога наступил момент, когда вопросы смогли задать любимому автору читатели, пришедшие на встречу.

Так, гостя спросили о его отношении к религии и о том, какова её роль в современном обществе. Отвечая на вопрос, Б. Васильев признался, что является «потомственным атеистом», но при этом он выступает «за религию в нашей очень жестокой стране». «Религия объединяла всех людей в братство», но сегодня для «народов, осознавших себя нацией», религия «тесна»; в том виде, в каком она есть сейчас, это уже «прах», она «бессильна», поэтому в будущем «отомрёт» или преродится во «что-то новое», – такие оригинальные суждения высказал писатель.

На вопрос о возможности создания новой культуры Б. Васильев, переиначив известный афоризм, ответил: «Человека создал не труд, а культура». Однако, сожалея об утраченной дворянской культуре (эта тема, как можно заметить, неоднократно возникала на протяжении всего вечера; во всю ширь она развернётся позже в автобиографической «Саге об Олексиных»), он констатировал, что «культура по наследству не передаётся», поэтому в нынешней ситуации остаётся лишь один выход: «нужно начинать с семьи».

Не могли ни спросить читатели известного автора о его видении сложившей политической атмосферы, о лидере страны, её реформаторах. «Нужно действовать самим, не ждать спасения откуда-либо», – заявил писатель. Его характеристика Б.Н. Ельцина была неоднозначной. Так, Б. Васильев отметил негативные черты, свойственные главному политику: «Ельцину мешает партийный опыт и неуёмный русский характер», ему свойственны «частые спонтанные взрывы» (с А.Д. Сахаровым у них «были постоянные споры»). Однако писатель «верит» в Ельцина, потому что он «способен обучаться». К молодым реформаторам, к Е.Т. Гайдару в частности, Б. Васильев относится «уважительно», ибо тот «умеет улыбаться».

Филологов, пришедших на встречу, интересовали вопросы, связанные с литературой, например, каково отношение Б. Васильева к писателям-эмигрантам? «Я их не осуждаю», – последовал ответ. Но не все из них, по мнению писателя-фронтовика, «нашли там своё место», как, например, Василий Аксёнов. Владимир Войнович же, выпустив «очень хорошую первую книгу», впоследствии писал «плохо»; «из-за отсутствия контактов», – полагал Б. Васильев.

Доцент В.Е. Захаров – легендарный преподаватель истории зарубежной литературы на филфаке – задал вопрос об отношении автора к Э.-М. Ремарку и Э. Хемингуэю. Отвечая, Б. Васильев признался, что «очень любил Ремарка», а роман «На Западном фронте без перемен» его «потряс». Отношение к Хэмингуэю у него «более отстранённое».

(Данное признание писателя, высказанное на встрече в Смоленске, представляется нам особенно ценным для понимания вопроса о роли традиции и рецепции писателей-предшественников в творчестве Б. Васильева; какие-либо другие высказывания на данную тему нам не известны. Пройдёт чуть менее двадцати лет после памятной встречи в пединституте, и ученик В.Е. Захарова, выпускник уже СмолГУ О.Е. Похаленков выполнит под его руководством и защитит кандидатскую диссертацию о влиянии Ремарка на советскую «лейтенантскую прозу»).

Завершая встречу, Б. Васильев приоткрыл ещё одну дверцу в свою творческую лабораторию, он признался, что «не читает, когда пишет, боясь влияния».

Такой по прошествии времени мне представляется та незабываемая встреча в родном институте (ныне университете).

Смоленщина с благодарностью оценила сделанное Б.Л. Васильевым: избрала Почётным гражданином города-героя Смоленска, радушно принимала его, много писала о нём в местной печати, издала первое собрание сочинений писателя и книгу публицистики в издательстве «ТРАСТ-ИМАКОМ», руководимом Г.С. Меркиным.

Для увековечения памяти Б. Васильева появится в городе мемориальная доска на здании гимназии, где он учился, в 2014 году пройдут Вторые Васильевские чтения в СмолГУ…

Наконец именно в Смоленске под руководством В.А. Карнюшина сложился, по сути, научный центр по изучению наследия Б. Васильева. Защитив в 1999 году в диссертационном совете СГПИ кандидатскую диссертацию о прозе нашего земляка, со временем Владимир Анатольевич стал авторитетным специалистом – васильеведом, автором нескольких монографий о писателе и военной литературе.

Мудрое слово Бориса Львовича Васильева продолжает жить на Смоленской земле…

Примечания

Здесь и далее цитаты из архива автора публикации.

Анатолий Мерзлов, публицист (Москва)

ЕДИНСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА

Сирень еще цвела. Час в душной электричке показался вечностью. В ней – неподдельное волнение предстоящей встречи. И приятные неожиданности – еще на пути к дому. Сразу за гудящей машинами и автобусами лентой Ленинградки нас уже ждала лесная аллея со своими свежестью и забытым ароматом хвои.

– Не переживай, они нас ждут, – успокоил Александр, давно и близко знакомый с хозяевами, – Я у Зори даже дважды спросил…

Его идея познакомить нас с Васильевыми казалась фантастической: когорта писателей, в которой пребывал Борис Львович, в моей «табели о рангах» относилась к небожителям, не имеющим телесного воплощения на Земле. Однако Макаренков настаивал, демонстрируя уверенность в абсолютной необходимости визита.

– Вот уже и пришли, – он привычно открыл калитку.

Старый яблоневый сад, окруженный с четырех сторон вековыми елями и вязами, позволял майскому солнцу дотянуться до травы и, парящих от его тепла, просыпающихся цветочных клумб. Кусты сирени, благоухая, смыкались в красивую арку. Сделав невозможным отступление, они сопроводили до самого крыльца, на ступеньках которого стояла, улыбаясь, пожилая женщина, с красивым добрым лицом. Темно синее платье, по-домашнему одетый передник с телефонами в кармашках, аккуратно собранные темные с сединой волосы, напомнили маму. Простота и обыденность окружающего дезориентировали, но с каждым мгновением усиливали желание в нем оставаться.

– Здравствуйте, Зоря Альбертовна! – за несколько метров до ступеней радостно изрек друг детства, – А вот, ребята, о которых вам говорил – Анатолий и Лена. Из Смоленска.

– Здравствуйте, – почти хором отозвались мы с женой.

Хозяйка ещё больше заулыбалась, поздоровалась и пригласила в дом:

– Саша, Борис Львович наверху. Скоро спустится. Проходите.

Мы прошли через застекленную, снизу доверху, небольшую веранду в просторную комнату. Обилие солнечного света, чистота и порядок простого интерьера, главным элементом которого был круглый стол с вазой свежих цветов, усилили ассоциации.

– Мы тут к чаю сладкого купили, – привычно обратился к хозяйке Александр, добавив на всякий случай, – Если решим попить…

– Конечно, будет чай. Пойду пока поставлю. Располагайтесь, – и она вышла в соседнюю комнату, тактично предоставив нам время освоиться.

Было очевидно, что изначально дом был небольшой. Однако, следуя правилам народной архитектуры, неоднократно при-, над- и до-страивался. Несмотря на это, узкие лесенки и закутки рационально организуя пространство, создавали атмосферу удобного и уютного жилища. Как гости из будущего, в архаичном мире теплого дерева, строгой и холодной геометрией обращали на себя внимание пластиковые окна.

– Недавно поставили, – неожиданно из-за спины прозвучал твердый с хрипотцой и характерным мелизмом голос, – Хорошая штука.

От неожиданности все замерли.

– Борис Львович, – протянул мне в приветствии руку седой, по-военному подтянутый, старик.

Его глаза, обрамленные большими оправами очков, смотрели вызывающе.

– Анатолий, – поспешил ответить я, и почувствовал крепкое уверенное рукопожатие.

– Лена, – слегка склонив голову, представилась супруга.

– Очень приятно, – на мгновение задержал на ней прищуренный взгляд хозяин.

– Как там Смоленск? Мы земляки. Саша говорил? – чеканя фразы, но, заметно смягчая тон, поинтересовался Васильев.

Мы перебивчиво несмело начали традиционный набор фраз о «нормальности» и «благополучности», пытаясь по ходу монолога уловить степень его информированности и интересов. Не без внимания и с завидной долей терпения, Борис Львович внимал нашим расплывчатым формулировкам. Но, к счастью, как ангел-хранитель, с кипящим чайником в комнату вошла хозяйка.

– Зоренька, а вот это – кстати! – потирая руки и широко улыбаясь, обратился к ней Борис Львович, – Попьем чаю, за ним и поговорим. Да, Саш? – обратился к моему другу детства и поспешил предложить моей жене стул.

«Странное чувство», – подумал я, принимая из заботливых рук дымящую ароматным напитком чашку: «Я вошел в дом к совершенно незнакомым людям, которые по возрасту, опыту и таланту превосходят многих. Но, ни единым словом, интонацией или даже жестом они не усомнились в моей состоятельности. Сотни людей желают завязать с ними знакомство или дружбу. Как много вокруг них лицемерия, заискивания, лести? Как не устать? Не озлобиться? Не закрыться? Как устоять перед искушением возвыситься? Почему, два провинциальных парня и девушка, удостоены чести сидеть за этим столом, пить чай с печеньем и слушать рассказы о подаренной на юбилей, но ни разу не использованной вазовской «девятке»; о смешной китайской киноверсии «А зори здесь тихие…», в которой солдаты ездят на войну на электричке; о службе в кавалерии, о танковых полигонах? Видеть в умных глазах неподдельный интерес к далекой по времени и пространству нашей заурядной жизни?..»

– Я покажу вам сад. Пошли прогуляемся, – Борис Львович, как детский кораблик, отодвинул чашку по белоснежной глади скатерти.

Мы вышли из дома, и хозяин повел меня к старому пруду, заросшему ряской и кувшинками, по пути сетуя, что никак не доберется до обрезки плодовых деревьев, регулярной стрижки газона и вообще, «нормальной дачной жизни».

– Борис Львович, а вы сейчас пишете? – почувствовав заинтересованный диалог, наивно поинтересовался я.

– Мы ж, писатели, графоманы! Мы не можем не писать, – весело ответил он.

– А сколько страниц в день? – почему-то этот вопрос показался мне очень важным.

– Раньше по четыре страницы, – с заметной гордостью сказал Васильев, – Теперь одну, от силы полторы. Куража нет! А вот в этой баньке мы с соседом любили попариться, – он указал на рубленое сооружение с висячим замком на двери, – Теперь и соседа уже нет… – погрустнев добавил собеседник.

Совершив большой круг по участку и порассуждав на темы «земли и воли», мы вернулись к крылечку, на котором сидели и мирно беседовали две очаровательных женщины.

С первых минут знакомства присутствовало ощущение неразрывной и очень близкой связи этого своенравного, категоричного мужчины и, встретившей нас, немногословной и нежной женщины. В ее присутствии он вел себя подчеркнуто молодцевато, выглядел ещё мужественнее и ярче. Было очевидно – она была воздухом, которым он дышал. В этом укромном уголке сенежского леса, в простом доме жила Муза.

Олицетворяя мудрость и красоту, вступая в свои права когда необходимо, она незаметно превращалась в непреодолимую «мягкую силу». Не случайно, именно она решала, кому переступать порог их жилища, охраняя тем самым очаг и самого Мастера. Несмотря на радушие и благосклонность хозяев, именно у нее, в отдаленном уголке дома, Саша получил разрешение подписать для нас книгу.

– Можно сделать несколько фотографий? – посчитав необходимым, спросил я, после некоторого колебания.

– Конечно! – быстро ответил Васильев и посмотрел на Зорю – она улыбнулась и, едва заметно, кивнула мне головой.

Завершая «экскурсию» на втором этаже, миновав импровизированный кабинет в проходной комнатке под самой крышей, мы вошли в надстроенную над верандой неотапливаемую светлицу.

– Сейчас я кое-что тебе покажу! – заговорщицки, перейдя на «ты», тихо сказал Борис Львович.

Он низко склонился у очередного стеллажа с многочисленными книгами и вынул завернутый в грубую ткань сверток:

– Настоящий нож разведчика! – сверкнули из-под приподнятых бровей его глаза.

Развернув материю и достав клинок, хозяин сделал несколько коротких движений и, как будто, погрузившись в иную реальность, тихо, но восторженно произнес:

– Был в деле.

Немного помолчал, глядя на холодное лезвие ножа, и повторил:

– Был в деле.

***

Прощаясь, мы не знали, что видимся в первый и последний раз. Много раз, приезжая в гости к своему другу детства, мы намеривались еще раз навестить Васильевых:

– Я спросил у Зори, а она, представляешь, сразу вспомнила вас: «Девочка ещё беременная была…».

– Борис Львович привет передавал. Спрашивал, «как там твои друзья?»

Но суета мегаполиса, короткие встречи и долгие переезды стали непреодолимой преградой.

Через Сашу мы передали Васильеву электронную копию старинной карты Смоленской губернии, где он разглядел имение своих предков. А, незадолго до смерти писателя, Александр сообщил, что Борис Львович попросил привезти смоленской картошки. Слава Богу, эту просьбу успели выполнить.

Ни одна встреча не оставила такого глубокого отпечатка. До сих пор, рассматривая нашу коллективную фотографию на крыльце их дома, не могу отделаться от мысли, что побывал у самых близких и дорогих людей. Может быть поэтому, ещё тогда, выйдя из-под сени лесной аллеи на шипящую раскаленную магистраль, на вопрос в глазах друга:

– Ну, как? – не задумываясь, ответил:

– Саня, я хочу так жить! До последнего… Чтобы солнце и запах хвои; чтобы дом в саду у пруда; чтобы Муза и горячий чай, и, что б огонь в глазах при виде клинка…

Раиса Ипатова (1946-2015),

член Союза российских писателей (Смоленск)

Подарки Бориса Васильева

Писатель почти не прибегал к эпиграфам. Однако есть яркое исключение. Московское издательство «Вагриус» в 2003 году выпустило «Век необычайный», жанрово богатый и включающий фотографии из личного архива автора. Эпиграфом стала последняя строфа стихотворения Николая Глазкова, из неё взято и название книги.

Век необычайный», Борис Васильев

Вперед →

–   1 из 70   –

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Николай Глазков

Читать полностью: http://readr.ru/boris-vasilev-vek-neobichayniy.html#ixzz2Qq7waobC

Век необычайный», Борис Васильев

Вперед →

–   1 из 70   –

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Николай Глазков

Читать полностью: http://readr.ru/boris-vasilev-vek-neobichayniy.html#ixzz2Qq7waobC

Век необычайный», Борис Васильев

Вперед →

–   1 из 70   –

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Николай Глазков

Читать полностью: http://readr.ru/boris-vasilev-vek-neobichayniy.html#ixzz2Qq7waobC

Век необычайный», Борис Васильев

Вперед →

–   1 из 70   –

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Николай Глазков

Читать полностью: http://readr.ru/boris-vasilev-vek-neobichayniy.html#ixzz2Qq7waobC

Век необычайный», Борис Васильев

Вперед →

–   1 из 70   –

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

Николай Глазков

Читать полностью: http://readr.ru/boris-vasilev-vek-neobichayniy.html#ixzz2Qq7waobC

 

* * *

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,

Небывалые стихи творя.

Я без бочки Диогена диогеннее:

Сам себя нашел без фонаря.

Знаю: души всех людей в ушибах,

Не хватает хлеба и вина.

Даже я отрекся от ошибок –

Вот какие нынче времена.

Знаю я, что ничего нет должного…

Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника:

Карточки тогда бы рисовал.

Я на мир взираю из-под столика,

Век двадцатый – век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней!

Строфы века. Антология русской поэзии.

Составитель Евгений Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Эпиграф выглядит так:

Я на мир взираю из-под столика.

Век двадцатый, век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней.

С первой игривой строкой, вполне естественной для поэта Глазкова, но неуместной для писателя Васильева, Борис Львович смирился. Чем же обусловлена замена в третьей строке (было: «столетье», стало: «он»)? Афоризм Николая Глазкова, который распространялся на все века, у Бориса Васильева, в данном случае очевидца событий, сузился до конкретного двадцатого столетия, обозначая временные рамки книги.

Изменилась и пунктуация. У Глазкова в конце первой строки запятая, у Васильева точка. У Н.Глазкова «Век двадцатый» и «век необычайный» разделяются тире, у Б.Васильева запятой. Заканчивается строфа восклицательным знаком у поэта и точкой у прозаика.

А вдруг автор опирался не на письменный текст, а услышанный, ведь именно это четверостишие популярнее стихотворения?

Считаю одним из его подарков – давать читателю повод сопоставлять и размышлять.

Подарков много. Для всех, и разных. Самый главный для меня – место рождения Бориса Васильева. Отныне все, натолкнувшись на стартовый биографический факт, даже не читая его произведений, во множестве которых действующим лицом является мой любимый город, встречаются со Смоленском.

Поэтичная повесть «Летят мои кони…», напечатанная в июньском номере журнала «Юность» в 1982-ом, начиналась удивительно: «Я, Васильев Борис Львович, родился 21 мая 1924 года в семье командира Красной Армии в городе Смоленске на Покровской горе…».

Изумление – писатель был моим соседом, пусть и не совпавшим по времени. Потрясение – повседневная Покровка, досконально изученная за тридцать лет жизни в Заднепровье, может величаться возвышенно и уважительно Покровской горой! Объяснение нашлось сразу: у автора с рождения иная домашняя среда – офицерство по отцовской линии и дворянство по материнской.

Под сильным впечатлением от обретённого топонима я, воспитанная Свердловкой, где жила, и Покровкой, где училась, написала такое стихотворение:

* * *

На Покровской горе

Тополя в серебре.

Стали белыми серые дали.

У подножья горы

Замело все дворы,

И следы мои тоже пропали.

Через столько-то лет

Что мне даст детский след,

Две пунктирные тонкие нитки?

Бьётся птаха в груди.

Сто дорог позади,

И потерь, и находок в избытке.

Но к вершине горы

Из далёкой поры

Золотые летят паутинки.

Подцепил сапожок

Чей-то робкий снежок,

И рассыпался он на снежинки.

Оказалось, что Покровская гора из детства нашего великого земляка – не множество бегущих вверх улиц, а единственная – нынешняя улица Фрунзе.

Избавившись от продолжительного заблуждения, испытала не только шок, но и радость: Борис Васильев стал мне ещё ближе, ведь его улица начинается от дома номер два на Витебском шоссе, уже несуществующей 30-ой школы, в которой я была первоклассницей.

Легко представить, как будущий почётный гражданин города-героя любуется необычным школьным зданием в стиле крепостной стены, одним из двенадцати, что возвели в Смоленске в честь столетия победы русских войск в Отечественной войне 1812 года на средства, собранные по всей России.

Увидеть это здание, по счастью, можно и сейчас.

Татьяна ЧЕРНОВА,

журналист (Смоленск)

Без корней не будет кроны…

«Я люблю тебя, старый Смоленск, ибо ты – колыбель детства моего. Ныне от тебя остались осколки, как от греческих амфор…». Это строки из «Летят мои кони» Бориса Васильева. Он действительно любил, и не только Смоленск, но всю Россию, истиной любовью. Очень больно говорить «любил». А Смоленск… Это его начало, исток, здесь его корни. Без корней не было бы и кроны, ничего бы не было. Ни тех же «Летят мои кони», ни «А зори здесь тихие». Ни «Завтра была война», ни «Утоли моя печали…», ни «Дом, который построил дед», ни «Отрицание отрицания». Ни других романов и повестей. Чтобы они случились – нужны корни. Крепкие. Способные держать, питать. Ум, сердце, душу, дух.

Мое знакомство с Борисом Васильевым, с его творчеством, по большому счету, началось с редакционной командировки, которую инициировал Владимир Карнюшин, в ту пору учитель словесности одной из смоленских школ, работавший над диссертацией, посвященной творчеству Б.Л.Васильева. Признаться, мне и самой очень хотелось побывать «у истоков» рода писателя, произведения которого взяла за привычку читать с маркером. До Васильева манеру читать, оставляя пометки на полях, считала где-то даже непристойной, вроде загибания уголков страниц в книге. А тут…не удержаться от желания подчеркнуть, чтобы потом найти, вернуться, перечесть. А скорее даже оттого, что по книгам Бориса Львовича можно и нужно учиться русскому языку. Красивому, сочному, выразительному, способному все объяснить, передать тончайшие оттенки, настроения, характер. А еще можно и нужно учиться истории. Не той, которую, зачастую, придумали в угоду кому-то. А той, что была на самом деле. И не стыдиться ее темных страниц, не открещиваться от событий, горьких событий, но имевших место быть. Учиться любить Родину, большую и малую. Такой, какова она есть. А это очень непросто, поскольку Родина – это не только и не столько кусочек земли, это, даже в большей степени, именно люди с их ментальностью и менталитетом, как теперь говорят.

Высокое, то самое, откуда есть пошли все Олексины, встретило нас напряженным молчанием. Село словно вымерло. Церковь была на замке. Погост неухожен. Могилы, некоторые из которых, наверняка, должны принадлежать роду Олексиных, обветшали. Кресты, где и сохранились, никакой информации дать были не способны. Едва в одном из домов удалось сыскать какого-то мужика, который, впрочем, не очень связно, но объяснил, где найти местного священника. Вскоре явился и последний. Он довольно долго не мог вникнуть в суть цели нашего приезда в Высокое. А потом вдруг засуетился:

– Сейчас принесу лопаты…

Наверное, все же он заметил на лицах наших полнейшее изумление (он, похоже, решил, что мы вот так вдруг, без всякого на то решения-разрешения примемся за эксгумацию):

-Чё, не надо?

Святая наивность. Хотя, где тут о святости речь, когда батюшка, как бы это, помягче, сказать… в святости замечен наверняка не был отроду, несмотря на сан.

Церковных книг, понятно, не было. Равно как и памятных плит на погосте.

-А так памятники давно уже местные в хозяйство пристроили…

-Как это?

– Да на фундаменты пустили.

– Потому так и живем, что кресты и памятники ногами попираем, Бога не боимся, – словно про себя проговорила тихим голосом подошедшая женщина непонятного возраста, что повсеместно имеет место у россиянок в деревнях. Сколько таких вот женских образов у Б.Васильева в его романах и повестях! А ведь он их любит, этих своих героинь. Впрочем, нет – жалеет, есть такое определение в русском языке, которое не понять и не постичь ни одному иностранцу. Да что там иностранцу – русским не уразуметь уже, как это …жалеть.

А ведь когда-то это самое Высокое было большим и богатым селом. Жили здесь люди и не знали своего будущего. Что могильные плиты под фундаменты пойдут… Хорошо, что не знали. Как у Б.Васильева: «Если бы человеку дано было знать будущее, рухнула бы всякая цивилизация… Незнание будущего – самая великая мудрость мира и наивысшая милость природы».

Сама я не смолянка. На плоту по имени Смоленск («Город превращают в плот история с географией» – Б.Васильев «Летят мои кони») оказалась волею судеб. Но именно благодаря Борису Васильеву, его романам, город стал мне близок и дорог. По ним, а не по учебникам, в большинстве своем ущербным, хоть и составлены именитыми авторами, изучала историю и «географию» края. Кавычки в последнем случае – не типографская ошибка. У Смоленска своя, особая география. Географически, по Васильеву, Покровская гора просто рядышком с Кадетской и Кирочной, а все васильевские и нынешние наши Алексеевы, Мойшес, Старшовы, Урлауб и Ковальские объединены одной… формулой – житель города Смоленска.

Я уважаю китайцев, у них умно поставлена образовательная программа школьников, в ней есть место Борису Васильеву, там изучают «А зори здесь тихие…». Куда уж там китайцам, если коллега из «Комсомолки» и та, побывав у Бориса Львовича, супругу его назвала Зоей, не Зорей. Обидно за профессию… Хотя где тот Китай и как перевести на китайский «жалеть»… Я не могу понять, почему и отчего в наших школьных программах нет Бориса Васильева. Он должен быть. Обязан. И по литературе, и по русскому языку, и по истории. Обязан. Если мы хотим иметь в итоге патриотов и просто грамотных людей.

Отчего сегодня проблема купить книгу Б.Л.Васильева, просто любой роман, не говоря уже о каком-то конкретном? Почему смоленские издательства не возьмут на себя труд выпустить достойное собрание сочинений великого своего земляка?!

Почему только В.Карнюшин искренне озаботился сохранением памяти Б.Л. Васильева, да еще, пожалуй, А.Макаренков? Для остальных, боюсь, это очередной способ «пропиарить» себя…Обидно, опять же, за профессию, обидно за людей.

В который раз беру в руки «Отрицание отрицания» Б.Васильева. И маркером вновь и вновь подчеркиваю все новые его мысли. Он очень любил свою Родину, он был настоящим патриотом, оттого ОТРИЦАЛ ОТРИЦАНИЕ, он имел и берег корни, поскольку знал твёрдо, что без корней нет и не может быть кроны.

(«Смоленская газета», январь 2014)

Сергей Изотов (1963-2015),

журналист, редактор, преподаватель

«СВОБОДА ТРЕБУЕТ РАМОК…»

(из интервью газете «Смоленские новости»)

21 мая 1994 года исполнилось 70 лет известному русскому писателю Борису Васильеву. «А зори здесь тихие…», «Не стреляйте белых лебедей», «Летят мои кони», «Завтра была война» и другие произведения нашего земляка стали близки и дороги миллионам читателей и зрителей.

В канун юбилея корреспондент газеты «Смоленские новости» Сергей Изотов встретился с писателем на его даче в Подмосковье (станция Сенеж). Часть беседы, не вошедшую в газетную публикацию (см. «СН» № 74 за 21 мая), «Край Смоленский» предлагает своим читателям.

• Сейчас как-то принято восстанавливать свою родословную. Несколько слов о своих корнях.
• Мои родители из дворян Смоленской губернии. Мама моя по девичьей фамилии Алексеева и происходит из довольно известного рода псковских дворян, переехавших на Смоленщину. Один из предков – Александр Алексеев, поручик гусарского полка, известен пушкинистам, поскольку именно у него в Кишиневе жил Александр Сергеевич Пушкин. У него также сохранились запрещенные цензурой строфы из пушкинского Андре Шенье, которые ему вручил сам поэт. Один из моих дедов был учителем Сергея Львовича Толстого, старшего сына Льва Николаевича. Именно он, Василий Иванович Алексеев, спас Евангелие Толстого: Толстой дал ему на ночь почитать, а он за ночь переписал все Евангелие. Толстой же свой единственный экземпляр послал в Священный Синод, где тот и был похоронен. И если бы не экземпляр, сохранившийся у моего деда, мы даже и не знали бы об этом произведении. Впрочем, достаточно подробно и достоверно все это описано в автобиографическом романе «Были и небыли».

Отец мой из служивых дворян – дворянство его предки получили в XIX веке, дослужившись то ли по церковной, то ли по военной линии – не могу точно сказать. Отец прошел империалистическую войну, закончив ее ротным командиром, и добровольно, вместе со своими солдатами, перешел на сторону красных. Он очень не любил рассказывать свою биографию. Но незадолго до его смерти я все-таки попросил рассказать, почему дворянин пошел за большевиками. На что отец ответил: «Я не за большевиками пошел, а за своими солдатами, которых не мог бросить в кризисный момент. С другой стороны, государь своим отречением от престола освободил офицеров от присяги – и каждый был свободен в своем выборе».

Родительское имение находилось в селе Высоком недалеко от Ельни. Ходить я научился на Смоленской земле, в этом имении, где сейчас сохранились две парковые аллеи.

• С чем связано, что писатель, художник слова Борис Васильев обратился к публицистике: я имею в виду цикл статей в «Известиях» «Люби Россию в непогоду» и публикацию «Россия: Четыре книги Бытия» в журнале «Октябрь»?
• Публицистика – это наиболее оперативный способ передачи своих мыслей не в системе образов, а в прямом обращении к читателю. Когда началось брожение в обществе, мне захотелось рассказать, что я думаю по этому поводу, поделиться своим мнением о причинах. И когда журнал «Октябрь» попросил меня написать статью, я не мог отказаться от истории, потому что история повторяется – и не всегда в виде фарса, а, к сожалению, чаще всего в виде трагедии. Во всяком случае, у меня такое ощущение. Я русскую историю очень хорошо знаю – всегда мечтал быть историком. Но помешала война. В то время литература была просто моим увлечением. А сейчас наоборот: литература стала профессией, а история – постоянным увлечением, на всю жизнь.

Я и сейчас занимаюсь публицистикой, потому что иногда приходят идеи, требующие не художественного воплощения, а прямого воздействия. Я пишу 3-4 статьи в год. Есть журнал московской интеллигенции «Московский клуб», который их регулярно печатает. В каждом номере есть моя статья о разных периодах нашей истории, где изложена моя точка зрения на происходящее. Так что с публицистикой я не закончил, хотя в последнее время пишу роман (как выяснилось впоследствии, «Конунг и князь» – С.И.). Но это не мешает мне работать. Публицистика оперативнее. Сейчас очень быстро все меняется, и современный роман почти невозможно написать.

• Потому-то, наверное, Вы и перешли на исторические темы?

— Да. Другое дело, что в исторической теме я могу отразить что-то современное, что и стараюсь делать. Сейчас у всех очень большая тяга к русской истории, которая была сильно мифологизирована; и до советского периода тоже, в большой степени. А советский период – одни сплошные мифы, так что места для истории и не осталось. Поэтому хочется в доступной форме рассказать подрастающему поколению, чтобы они знали, на какой земле живут и что делали их предки.

• Возвращается в Россию Александр Исаевич Солженицын. Ваше отношение к этому человеку?
• Я отношусь к нему с огромным уважением, потому что знаю, как он не хотел уезжать из России – его буквально силой вытолкали за границу. Я очень рад, что он нашел в себе талант, волю и мужество сохранить там все свои способности и продолжать работать. И пишет он ведь только на русскую тему – в этом смысле Солженицын очень русский человек, который Россию унес с собой. Не каждому это удается. Нужно быть великим эмигрантом, чтобы унести Россию в душе. Такие есть и были в русской истории – вот он один из них.
• Что Вы думаете по поводу демократии?
• Идеальных способов правления в мире не существует. Но на сегодняшний день демократия – пока самое высшее достижение человечества. Причем она требует определенного уровня культуры. Почему, например, демократия с большим трудом приживается в нынешней России? Да все потому, что культурный уровень нашего человека не позволяет воспринять демократию. Для него она непонятна. С моей точки зрения, сейчас основная беда в России – это глубоко укоренившаяся недостаточность существующего культурного уровня: никто не стремится подняться выше.
• Как Вы пишете?
• Я никогда не ставил себе задачи написать что-то помимо идеи и никогда не сажусь за стол, пока у меня не родилась идея, которую очень трудно сформулировать словами. Я ее чувствую, а она вытекает только образно, в процессе каких-то доказательств, столкновений мнений и т. п. С этой идеей носишься, пока не сообразишь, в какой системе образов ее нужно решать. И на это уходит какое-то время. Когда сообразил, становится легче. Второй этап – начинаешь искать носителя главной идеи. И не всегда это удается сделать. Лучше всего у меня получилось в романе «Не стреляйте белых лебедей», когда я нашел Егора Полушкина – безгрешного, святого человека, несущего мою авторскую идею. И вот когда появляется главный герой, я сажусь писать. Начинается самый мучительный период. Для меня всегда очень трудна первая фраза. Я ее неделями ищу: исписываю массу бумаги, вычеркиваю, выбрасываю. Потому что очень часто первая фраза определяет последующий ритм всего повествования. Первые несколько фраз для меня всегда ключевые. И если я поймал интонацию, которая меня устраивает, то дальше могу спокойно работать: все идет как бы само собой.
• Если бы от Вас зависело быть или не быть в России смертной казни, как бы Вы поступили?
• Вообще я противник смертной казни. Жизнь дается человеку один раз. Второй раз никто никогда не живет и жить не будет. Человек – это, в определенной степени, замкнутый мир, со своими собственными законами, и отнимать этот мир – грех. Но в истории народов бывают такие периоды, когда единственным условием существования нации является элемент сурового наказания. И таким суровым наказанием всегда является отнятие жизни. Мы сейчас переживаем как раз такой период: у нас есть смертная казнь как таковая. Но и не должно быть невероятного помилования – совсем недавно я прочитал, что из 144 смертных приговоров 123 – отменены. Ведь зачем нужна смертная казнь? Для сдерживания преступного мира. Что делает, например, Америка – в общем-то, спокойная, безопасная страна? Все эти американские фильмы со стрельбой на каждом шагу – полная ерунда, картиночки: на улицах вы там стрельбы не услышите. Однако смертная казнь сохранена в ряде штатов. И когда в США совершается смертная казнь – об этом знает вся Америка. Не сам момент казни, конечно, это запрещено показывать…
• А на Руси казни всегда были на площадях…
• Вот это и было устрашением. Причем, не только на Руси, но и в Европе: Жанну д’Арк тоже сожгли не в подвале и не в крематории, равно как и Стеньке Разину отрубили голову на Лобном месте. Это нравы того времени, и нам трудно на них ориентироваться: каждая эпоха имеет свои нравственные законы и судить ее можно только по законам своего времени.

Казнь, конечно, варварство, но сегодня я против отмены смертной казни. Я за то, чтобы она не так легко отменялась, как это делается сейчас. И дело даже не в том, чтобы всех этих распоясавшихся бандитов перестрелять, а чтобы они сами почувствовали: да, оказывается, преступления караются – и очень строго.

Нравственность, с моей точки зрения, определяется степенью защищенности женщины. Если государство не может защитить женщину, – значит, нравственность в этой стране упала. Женщина пытается спасти себя сама: старается вечером не ходить, а если ходить, – то в надежном окружении. Молодые женщины, и особенно девушки, живут в постоянном страхе. Разве это допустимо? То есть по уровню преступности мы вернулись в средневековье, когда женщина тоже была товаром и украсть которую считалось только доблестью. Все это, действительно, страшно. И здесь должна быть разумная суровость. Поймите меня правильно, я не призываю к жестокости, я призываю к разумной суровости. Но пока ее у нас нет, потому что нет хорошего, нормального, отработанного судопроизводства. Оно у нас пока очень хаотично: его никто не соблюдает, законов точных нет. По этому поводу хочется вспомнить реформы Александра II. После указа об отмене крепостного права следующий у него по номеру – о судопроизводстве, т е. об охране освобожденного человека. Правительство прекрасно сообразило, что если барина нет, то нет охраны – значит, нужно ввести государственную охрану. А это и есть судопроизводство – государственная охрана личности. Что царь и ввел в первую очередь – давайте сначала рамки определим, чтобы воля превратилась в свободу, а уж потом займемся экономической политикой. В русском языке «воля» и «свобода» – разные понятия: на волю отпускал барин, а на свободу – государство. А у нас сегодня получилось так, что всех отпустили на волю. Почему сейчас такое брожение в обществе? – Да потому, что мы не ощущаем свободы, свобода требует рамок, ограничений, но их пока нет. Отсюда и разгул преступности, и неисполнение приказов, и воровство. Потому что мы пока себя ощущаем на воле, а не на свободе. Вот когда станем ощущать себя на свободе – тогда и возникнет у нас нормальное цивилизованное общество, все придет в равновесие – и мы обретем смысл общенародного существования.

• А как скоро это может быть?
• Я не могу точно назвать срок, потому что не являюсь пророком. Я тоже в определенной степени жертва того демократического романтизма, который охватил нас в конце 80-х – начале 90-х годов: тогда мы искренне верили, что завтра все будет нормально. А потом убедились, что ничего нормального не получается: рамок нет. Господствует воля, а не свобода. А воля государством совершенно не управляется. И когда все придет в норму, сказать не могу. У нас слишком много прорех. У нас нет достаточного количества хороших судей. А те, которые есть, – малообразованны, нерешительны и плохо защищены. А судья должен быть хорошо защищен, чтобы без его участия, как это делается, например, в англосаксонских странах, не принималось ни одного мало-мальски важного решения. Все должно быть освещено толкованием закона. У нас пока все наоборот.

Могу привести еще пример. Американская демократия – далеко не идеальная. Существуют более прочные, спокойные и уравновешенные системы – в Германии, скандинавских странах. Но американская демократия всегда поражает нас своим культом закона. Любой преступник прекрасно понимает, что стрелять в полицейского нельзя – это равносильно самоубийству. То же самое мы видим и в Англии, где полицейский с одной только дубинкой в руках идет на вооруженного преступника, зная, что практически в него не выстрелят. Потому что там царит строгая защита любых служителей закона: будь то судья или следователь, детектив, дознаватель или полицейский. Даже свидетелей охраняет закон, потому свидетели и не боятся давать показания.

• Интеллигент… Как его воспитать?
• Если специалиста готовит государство, то интеллигента готовит семья. Самое главное в процессе воспитания – первые 5-6 лет жизни человека. В эти годы все дети одинаково гениальны, потому что невероятно трудолюбивы и памятливы – запоминают решительно все. И это надолго откладывается в их головенках. Многое зависит от того, что именно они должны запомнить на всю жизнь, какое поведение родителей. Ведь дети все видят. У них во-от такие глазищи, во-от такие уши! Они кожей воспринимают все! Значит, если при ребенке постоянно мат и пьянка, то, извините, из него вряд ли получится интеллигент. Он может хоть десять университетов закончить, но подобный способ развлечения он уже запомнил. Если ребенок будет видеть постоянные ссоры между отцом и матерью, то почти обязательно он вырастет конфликтным человеком.

Все мы рождаемся одинаковыми, и только культура делает из нас людей, общая культура. И прежде всего – культура семьи. Каждый человек воспитывается на том уровне, которым на данный момент обладает семья. Значит, если ты получил приличный старт: если тебя в маленьком возрасте научили любознательности, привили любовь к книге, приучили задавать самому себе вопросы и искать на них ответы, – то ты самостоятельно сможешь повысить свой уровень. Школа сама по себе только шлифует чуть-чуть, дает образование. Но на одном образовании интеллигента никогда не сделаете. Немыслим интеллигент с богатыми знаниями и низкими нравственными посылами. А нравственные принципы закладываются в семье. Я говорю о городской культуре, на селе их обычно закладывала церковь. Но это были те же самые вечные нравственные принципы. Нам нужно восстанавливать семью, потому что естественный прирост интеллигенции лежит только через семейное воспитание. Это проще и государству, и народу. Это привычней. Это традиция русская.

• За последние год-два произошло ли какое-то событие, важное именно для Вас?
• Я не могу сказать, что было подобное событие: ведь все события как-то немножко ожидаемы. Меня не столько тревожит сейчас какое-то определенное событие или развитие каких-то событий. Я, к глубокому своему сожалению и горечи, все больше и больше убеждаюсь в том, сколь низок уровень культуры подавляющей массы населения… Не знают истории, не знают церковного учения – все эти крестики на шее не больше, чем мода или суеверие, которые раздражают: настоящая вера, все-таки, вызывает уважение… Образование давали скверное, да и к нему не стремились особо. Семья разрушена, традиции тоже… Мы очень многое потеряли в великой русской культуре. На свете мало стран с таким огромным культурным запасом, как у России. Но ведь эту же культуру не знают, ею же не пользуются, так – какие-то отрывочные сведения, мифы…
• Борис Львович, от имени всех смолян я поздравляю Вас с днем рождения! Желаю Вам здоровья, успехов и творческого долголетия! Что, в свою очередь, Вы хотели бы пожелать землякам?
• Чтобы каждый проникся определенным уровнем спокойствия. Я понимаю, как людям трудно живется: многого чисто в бытовом плане мы лишились, на улицах тревожная обстановка. Но пока каждый из нас внутренне не успокоится, пока не перестанет терзать себя и окружающих – ничего не изменится. Этим мы только затормозим нормальный процесс возрождения нации и страны. Надо быть более терпимым к окружающим. Надо уходить от ссор и все вопросы решать спокойно, признавая за каждым человеком право на собственное мнение. В мире нет ни «красных», ни «белых» – есть просто люди. Не надо конфронтаций. И если в вашей семье будет высокий уровень терпения и спокойствия, то это неминуемо распространится на окружающих. И о детях помните – им жить. Жить надо ради них, а не ради самоутверждения. Не надо самоутверждаться! Надо детей укреплять на земле!

( журнал «Край Смоленский»,1994 год, май)

Максим СВИРИДЕНКОВ, журналист (Смоленск)

«Я безумно люблю город моего детства!..»

(из интервью журналу «Смоленск»)

В подмосковных Липках недавно проходил Второй Форум молодых писателей России. И мне как смолянину было очень приятно, что среди гостей форума оказался наш земляк, знаменитый писатель и человек, которого можно назвать совестью новой России, – Борис Львович ВАСИЛЬЕВ. Основная часть выступления проходила в форме диалога с аудиторией. Естественно, я не мог упустить такой случай и старался задать классику как можно больше вопросов. А что из всего этого получилось, судить вам.

– Борис Львович, какою Вам видится сегодняшняя Россия?

– Сегодня Россия переживает не лучшие, но и не худшие времена. С одной стороны, наша страна избавилась от тоталитаризма. Но, с другой стороны, духовный кризис нации ещё во многом ощутим. Так, христианство – это вера во имя спасения души, а у нас вера во имя спасения чрева своего. Представляете, ходят в православные церкви люди с католическими крестиками, потому что католические крестики красивее. Вот цена нашей сегодняшней веры в Бога. Значит, она показушна, значит, она грязна. Вера должна быть внутри, и тогда это будет вера. На дыбу раскольников поднимали, а они отстаивали своё.

Но наивно было бы полагать, что будет у людей настоящая вера после семидесяти лет полнейшего безверия. Однако за свою многовековую историю Русь не в первый раз подвергается тяжёлым испытаниям.

За прошедшие века мы пережили три оккупации нашей Родины. Я говорю «мы», потому что на генетическом уровне в каждом из нас остаётся память всех поколений его предков, и таким образом каждый из нас жил в Древней Руси.

Так вот, первая оккупация – это оккупация русами Киевской Руси. Русы – догерманское племя, жившее бок о бок с нами в районе реки Руса. Они были ассимилированы славянами довольно быстро и дали нам название «русские». Прилагательное, заметьте. Мы единственный в мире народ, который называется по прилагательному на русском языке. Американец – это он, англичанин – это он, эфиоп – он. А мы, русские, чьи, кому мы принадлежим? Так прошло нашествие русов, и оно осталось в нас, оно закрепилось у нас в названии. И кроме того, русы оставили нам потомство князей-воинов Рюриковичей.

Вторая оккупация – это оккупация монгольская. К счастью, монголо-татары не причинили большого вреда русской культуре. И называть этот период игом, по-моему, неправомерно. Историки выделяют три основных признака любого ига:

– геноцид против коренного населения;

– поголовное уничтожение дворянства как касты военных вождей;

– унижение основной религии, церквей, монастырей и священников.

Подпадает ли под эти признаки татаро-монгольская оккупация Руси? Нет, поскольку татары не только не уничтожили русских дворян, но и не трогали церкви и монастыри (за исключением набега Бату – хана, произошедшего ещё до установления ига). И мало того, что не трогали, а вообще не собирали с них никаких налогов, что позволило русской церкви наконец-таки избавиться от двоеверия. Таким образом, ига на Руси не существовало, а была лишь вассальная зависимость от Золотой Орды. Русь платила дань, а за это татарские войска охраняли её границы, что и дало возможность Российскому государству не воевать более ста лет.

Третья оккупация России – это оккупация большевиков. Вот уж где сошлись все признаки ига. Большевики уничтожили религию нашего народа. На моей памяти, ещё когда я был ребёнком, открыто разрушались храмы, разрывались могилы.

Например, картинка из моего смоленского детства. Возле костёла раздавались удары заступов, радостные голоса гробокопателей. И летели наверх челюсти и кисти. А наверху костоломы клещами вырывали золотые зубы, снимали перстни, нательные крестики и другие драгоценности, которые потом вручались ответ работнику в кожаной куртке. Территория смоленского костёла охранялась милицией, но на нас, мальчишек, особого внимания никто не обращал, и поэтому мы видели это изуверство, спрятавшись за кладбищенскими памятниками неподалёку от разрываемых могил.

Другой эпизод. Моя мама попала в заложницы, потому что в Смоленске кого – то там хлопнули. Большевики, чтобы найти убийцу, поступили очень жестоко: взяли в заложники жителей города. Каждый день выводили и расстреливали несколько человек, пока не сдался бы убийца. Но убийца не сдавался. И вот маму вывели на расстрел. Но почему-то не расстреляли. Почему – это загадка. После вывода на расстрел мама попала в тюрьму, а скоро её отпустили домой. И с тех пор мама на всю жизнь разучилась смеяться и плакать. На всю жизнь. Я никогда не слышал её слёз, даже когда умер отец. И я никогда не слышал её смеха. В ней убили душу.

Сегодня наша страна начинает возвращаться к своей духовности. Я надеюсь, со временем все мы воспрянем от того, что сделали с нами большевики за годы их власти.

– Но одна из главных составляющих русской духовности – литература. Как Вы относитесь к разговорам о том, что теперь в литературе наступил кризис?

– После властвования каждого тирана наступает смутное время. Так было и после правления Ивана Грозного, и после Петра Первого, и после Ленина и Сталина. У меня есть теория, что правители-тираны, как вампиры, отсасывают у нас нашу энергетику. И процветают поэтому, питаясь нами, нашими душами. Как результат – наши души опустошены, и наступают смутные времена. Ленин и Сталин лишили народ дерзновенного начала, оставили вместо душ пустоту.

А сегодня душу, нетленную душу человеческую, заменили деньги, заменили материальные потребности. Мы живём чревом. Ради чрева, во имя чрева. Сейчас нравственный туман. А большая литература в России всегда возникала, когда проходили смутные времена. Вот за эти проблески хваталась литература и начинала воспевать. Так, следом за смутой после петровского периода русской истории литература расцвела при Екатерине Второй. А позднее на этой плодородной почве родился Пушкин. Поразительно, как вовремя он родился. Как вовремя начался золотой век русской литературы. То есть кончилось смутное время, и практически сразу начался золотой век русской литературы. И пускай сегодня литературе тяжело. Если даже сегодняшнее поколение литераторов не создаст ничего значительного, то их внуки обязательно скажут своё яркое слово. Основа русского искусства – это литература. Не может быть, чтобы она исчезла. Она воскреснет, только в смутное время ничего не воскресает.

– Считаете ли Вы, что писатель должен работать над своими произведениями только тогда, когда к нему приходит вдохновение?

– Не считаю. Но когда вы будете работать над своими произведениями каждый день, только тогда придёт к вам вдохновение наконец-таки. И сама рука побежит по страницам. Сами собой рождаться будут диалоги, описания, сюжеты. И всё будет рождаться у вас мгновенно, как будто не вы пишете, а за вас пишут. Поэтому писатель должен работать каждый день, поверьте мне.

– Над чем работаете сегодня Вы сами?

– Вещь, над которой я сейчас работаю, называется «Мой век двадцатый». А ещё меня очень интересует один исторический персонаж. Представьте себе единственного человека, который во время гражданской войны не воевал ни за власть, ни за деньги. Этим человеком был Нестор Иванович Махно. Он единственный, кто воевал за народ. Я очень хочу о нём написать, потому что о нём писали такие тёмные вещи в советские времена. А ведь он светлая личность. Он кропоткинец по убеждениям. То есть он не признавал денег, признавал натурообмен. Он помогал красным, когда видел, что они правы. А мы его обмазали чёрт знает как. Совестно.

– Если бы Вы нашли волшебную лампу с джином, то какое бы желание Вы загадали?

– Наверное, прожить лет до девяноста, чтобы успеть написать про Махно. А больше ничего не надо.

– Что Вас сегодня связывает со Смоленском?

– Во-первых, со Смоленском меня связывает то, что все мои предки – смоляне. Во-вторых, я в Смоленске родился. В-третьих, я безумно люблю этот город – город моего детства. Я бываю там сейчас, я страшно горд тем, что я Почётный гражданин города Смоленска. Это моя высшая награда, которую я получил от своих земляков. Я помню Смоленск тридцатых годов. Голод. Дело в том, что из Украины и южных областей, несмотря на все чекистские заслоны, на Смоленщину просачивались люди. Город заполнили толпы ходячих полутрупов, бездомных и никому не нужных детей. Я по утрам бегал в школу и перепрыгивал зимой через трупы замёрзших людей. И в начальную школу я тогда ходил только потому, что там на большой перемене давали тонюсенький кусочек хлеба, чуть-чуть помазанный постным маслом. И ради этого кусочка хлеба я и ходил туда. Хотя меня готовили к школе так, как если бы я поступал в классическую гимназию. А первый класс гимназии был приблизительно равен пятому классу советской школы того периода. И поэтому первые четыре года, если честно, мне в школе было делать нечего, но ради этого кусочка хлеба я ходил туда. А после большой перемены смывался. Страшным был тогдашний Смоленск, но я любил его и таким.

Да и разве возможно не любить наш древний город! Чего стоят одни названия улиц. Например, та улица, что сегодня называется Краснофлотской, была первоначально Варяжской улицей. И то переименование, которое сделали большевики, это поступок того же порядка, как сжечь семейную икону, которой твоя бабка благословила твою матушку.

Место рождения играет особую роль во всей последующей жизни человека. Пойте гимны земле вашего детства, ибо это и есть ваша Родина.

(журнал «Смоленск», № 12(44) декабрь 2002, стр. 18-19)

Екатерина Дмитракова, Ольга Ефремова,

журналисты (Смоленск)

Цветы для классика

Мне довелось лично общаться с Борисом Васильевым в 2004 году. Я проходила стажировку (первую стажировку в федеральной «КП»), как говорят у нас — на Этаже. Про Бориса Львовича было известно, что с прессой он не встречается, что живут они с супругой очень уединенно. Поэтому было решено отправить на интервью меня, человека из региона, более того — землячку Васильева. 21 мая 2004 года Борису Львовичу исполнялось 80.

Утром накануне юбилея я поехала в Солнечногорск. Без звонка и предупреждения. Чтобы уж точно пустили, у меня была заготовлена легенда – еду прямиком из Смоленска, по заданию местной редакции, только с поезда. От страха и волнения я забыла купить в Москве цветы и вспомнила, что ломлюсь к классику, автору «А зори здесь тихие…» (!) без подарка, только когда шла по дороге к поселку. Был грибной дождь, солнце, сосны и кусты дикого жасмина. Один из них я безжалостно обломала – чтоб были хоть какие-то цветы. Успокаивало то, что роскошных оранжерейных букетов, как меня предупреждали, Борис Львович не любит.

До сих пор немного стыдно за эту ложь, что я, мол, прямо из Смоленска… Скорее всего, меня пустили бы и так.
Маленькая, стройная и при этом какая-то уютная Зоря Альбертовна открыла калитку, повела меня наверх, по деревянной лестнице, в кабинет с простой и скромной обстановкой. Деревянные стены. А вдруг нет? Мне почему-то запомнилось светлое дерево и солнечные лучи, пронизывающие весь дом. Под окнами цвел жасмин, садовый, с тяжелыми ветвями в крупных цветах, его аромат проникал повсюду.

Зоря Альбертовна взяла мой жасминовый веник, такой жалкий по сравнению с этой молочно-белой цветочной роскошью в их саду, и осторожно поставила в вазу, как будто это были какие-то прекрасные цветы.

Борис Львович работал за компьютером, техника в его кабинете казалась странным гостем из будущего. Разговаривать мы пошли на веранду — там Борис Львович курил.

Я помню, что мы говорили о книгах, о Смоленске, что была история о девочке, в которую писатель влюбился в школе. Он спрашивал о городе – современном, рассказывал о доме в Заднепровье, где жил до войны (дом в военные годы был полностью разрушен), о смоленских улицах, где гонял мальчишкой на велосипеде… Текст вышел только в бумажном варианте — сайта «КП» тогда не существовало в природе.
Чудо, что сегодня мы нашли это интервью в старых подшивках!

Перечитала. Поняла, что сегодня писала бы об этой встрече совсем по-другому. Но оставляю текст таким, каким он получился в тот памятный майский день 2004 года.

За два дня до своего 80-летнего юбилея писатель дал эксклюзивное интервью корреспонденту «КП».

Попасть к Васильеву, казалось, нереально. Писатель сейчас уединенно живет в Подмосковье, на даче. Среди коллег ходят слухи, что с журналистами Борис Львович не общается: возраст плюс предпраздничные хлопоты и все такое. Я решила ехать без предварительного звонка — авось автор бессмертного «А зори здесь тихие…» не прогонит землячку. Час от Москвы до Солнечногорска на автобусе и еще полчаса на маршрутке — до санатория «Лесное». И через дождливый лес по тропинке. Вот и цель моего путешествия.

– Вы кого ищете? – по тропинке идет пожилая стройная женщина. Это Зоря Альбертовна, жена и муза писателя.

Комната писателя на втором этаже дачи, интерьер прост, первое, что вижу, робко ступая по домотканым половичкам, – Васильев за компьютером, прямая спина, чуть склоненная голова, волосы снежной седины.

Беседуем на втором этаже дачи, куда нас провожает Зоря Альбертовна.

«Меня ведут мои герои и жена Зоренька»

Василий Львович достает сигарету из пачки «Мальборо».

– У меня Смоленск появляется в тех вещах, которые я пишу. Под другими именами, но суть остается той же. Помните город Прославль в «И был вечер, и было утро»? Прообраз – Смоленск.

– Образы героев у вас тоже рождаются из прошлого, из воспоминаний?

– Зачастую. Но иногда герой сам ведет писателя. Это как озарение. Бывает, напишешь и вдруг поймешь «не то», и вычеркиваешь все. Это значит, герой тебя «поймал» и сам поведет дальше.

– Борис Львович, чье мнение о ваших книгах для вас особенно ценно?

– В первую очередь я делюсь своими замыслами с женой. Если Зоренька прочтет черновики и скажет: «Боря, это не получилось», я эту вещь выбрасываю. Не переписываю никогда.

«Я был влюблен в девочку несуществующей национальности»

– В Смоленске вы родились и провели детство. Что из тех времен особенно врезалось в память?

– Очень уютный город. Вечером гулянья по улице Пушкина, доброжелательное население. Помнится, что незнакомые люди чуть ли не здоровались друг с другом за руку на этих прогулках. Множество народностей оседали в Смоленске вокруг крепости: евреи, цыгане, поляки. Недалеко от Блонье все мое детство воздушными змеями торговал китаец… Помню девочку-айсорку (не знаю, есть ли сейчас эта национальность или Сталин начисто придушил ее). Айсоры в то время всегда становились чистильщиками обуви, как татары — дворниками. Так вот, эта девочка была моей первой любовью. Темноволосая, смуглая с темными глазами…

– Как же звали даму вашего сердца?

– В том-то и дело, что имени я не помню, оно было странным для русского слуха. Мне было 11 лет, ей, наверно, 12, и я ужасно стеснялся с ней заговорить. Ничего о ней не знал, встречал в центре города. Однажды решил проехать перед ней на велосипеде боком (одна нога на педали, другая в воздухе) — произвести впечатление. И прямо на ее глазах шлепнулся на землю! Прошло время, я ее из виду потерял и, как сложилась судьба этой девочки, не знаю.

Французские романы помогали ходить в кино бесплатно

– Моя бабушка, влюбленная в чтение, устроилась билетершей в кинотеатр, – рассказывает Борис Львович, – и пока она углублялась в очередной французский роман, мы могли прошмыгнуть в зал бесплатно. В то время я безумно любил кинематограф.

– А к современному кино как относитесь?

– Многое нравится. Самое большое впечатление — фильм Звягинцева «Возвращение». Режиссер безумно талантливый. Очень жаль мальчика-актера, который после съемок утонул. Играл потрясающе, не играл, а жил в этом фильме. Дети переиграют любого профессионала, артисты даже боятся сниматься вместе с детьми.

Приехав на родину, я потерял голову

– В последний раз вы были на родине в 90-х годах. Что думаете о нынешней Смоленщине?

– Конечно, все изменилось. Дом, где я жил на Покровке, не сохранился. В той поездке я общался с руководством города, с общественностью. Напоследок меня прокатили в село Высокое — там было имение моего деда, где некоторое время я жил в детстве. Вспомнились добрые прокуренные его руки. Поутру дед седлал кобылку Светланку (в то время это было не женское имя, так звали рысаков). С дедом я ничего не боялся. Между прочим, он научил меня читать в четыре года, чтобы я с вопросами к нему не приставал. И вот я вновь в Высоком. Нет давно нашего тысячелетнего дуба, остались лишь аллеи, кирпич да обломки ворот. Говорили, что я тогда «потерял голову», бегал по развалинам…

– А сам город не разочаровал?

– Раньше в Смоленске были две памятные улицы, которые нельзя было переименовывать. Варяжская в честь пути из варяг в греки. Почему она стала безликой Краснофлотской? И Резницкая (сейчас, кажется, Профсоюзная), там происходила расправа поляков с нашим мирным населением, кровь текла рекой… Хорошо, что сохранилось древнее название Блонье…

Мне пора возвращаться, и я благодарю и поздравляю Бориса Львовича, желаю ему крепкого здоровья и новых произведений.

– У меня очень много замыслов — каждый день работаю, – заверяет писатель, – но… не знаю, удастся ли еще раз побывать на родине — возраст все-таки. Так что передайте от меня смолянам низкий поклон.

(11 марта 2013 года. Интервью” КП-Смоленск”,

интервью вышло в «КП — Смоленск» от 22 мая 2004 года)

Елизавета БУДНИКОВА,

журналист (Смоленск)

Из интервью Бориса Васильева газете «АиФ-Смоленск»

Борис Васильев: «Смоленск – столица добра в России!». Знаменитый писатель отметил 85-летний юбилей

Всю дорогу до Солнечногорска, а это почти 400 км, небо затянуто тучами. Въехали в город – небо синее и ярко светит солнце. В солнечном городе под Москвой живет не менее солнечный человек – наш земляк и Почетный гражданин Смоленска – Борис Львович Васильев.

Нас встречает супруга Бориса Львовича – Зоря Альбертовна.

– Девочки, я вас очень прошу, постарайтесь уложиться в полчаса. Борис Львович устает, все-таки возраст, – предупреждает она нас.

Мы ей честно обещаем максимум минут 40. И знакомимся с классиком. В то, что ему на днях исполнилось 85 лет, не верится совсем. Очень бодрый и бесконечно позитивный – выглядит на 60, не больше.

– А как соседи относятся к тому, что рядом с ними живет классик?

Смеется. Он вообще много смеется и много шутит.

– Знаете, это юношеское – ах, кто тут рядом живет. А когда люди взрослеют, они понимают, что не ах, а нужно говорить, добрый ли, хороший ли человек.

– А вы добрый?

– Да. Я не держу зла ни на кого. Никогда я на людей не злился. Возмутиться могу. Наорать, накричать. Но злиться – нет. Это бр-р-р. Это ваше отродье любит злиться – женщины. Это ваше оружие. (И опять хохочет.)

Борис Львович проводит нас по своей вотчине. Его кабинеты напоминают хранилище какого-нибудь музея.

– Это все подарки. Вот это (показывает маленький медный телефончик) Булат мне подарил. Окуджава. Чтоб не забывал звонить ему, а он мне. Но я ему все равно не звонил. Не могу разговаривать по телефону. Интервью никогда не даю по телефону. Не вижу я лица, как собеседник реагирует, не вижу. И говорю всегда отрывисто: «да», «нет», «угу», все, положил трубку.

О детстве, книгах и привычках

Вокруг, без преувеличения, сотни книг. В шкафах, на полках, лежат на столе, на сундуке – они везде.

– Вы много читаете?

– Я не могу жить без книг. Хорошо помню свою первую книжку. Дедушка подарил мне «Графа Монте-Кристо». Мне тогда было лет 6-7. Мы жили в Смоленске, а дед – в своем имении Высокое, совершенно не тронутом большевиками. Ему, как народнику, выдали охранную грамоту. Так вот, он привез мне «Монте-Кристо». Эту книгу дарили всем дворянским детям, чтобы они – будущие воины – научились стрелять. Дворяне были военной кастой России. Они все сражались… А к «Монте-Кристо» дед приволок мне еще и патронов. Я был в восторге. Я стрелял по грушам. Отец мне мишень сделал. Только в животных я никогда не стрелял и в птиц.

– Анад чем вы сейчас работаете?

– Пишу исторические романы. Выпустил «Вещего Олега», заканчиваю вторую часть про Мономаха. Это замечательное чувство, когда берешь только факты, самые главные, которые нельзя обойти. Но ты, кроме этих фактов, выдумываешь черт знает что про него…

– А это правда, что вы в 60-х писали сценарии для Клуба веселых и находчивых?

– Деньги нужны были. Зоря тогда работала в молодежной редакции на ЦТ, вместе с ней и писали. Я потом даже книжку выпустил «Как это делается», но у меня ее кто-то увел. Да, Сашка (Масляков) и увел. Вот так мы Маслякова вывели в звезды. (Смеется.)

– Вы работаете на компьютере, в ладах с оргтехникой?

– Ну, не очень. У меня такое ощущение, что я лучше писал ручкой, чем этим агрегатом.

Борис Львович подкуривает и смачно затягивается «Примой» без фильтра.

– Вы по-прежнему курите «Приму»?

– А откуда вы знаете, что я курил раньше?

– Догадалась. Ведь наверняка эта привычка родом из советского прошлого.

– Да (смеется). Вообще-то я курю много разных вещей. Это как вино. Будешь пить одно вино, делается скучно. Так и это приедается. Вот, пожалуйста, вам (достает пачку «Мальборо»), это уже американская система, так просто, на закуску. Раньше курил кальян. Потом перестал. Это невкусно.

О войне и родине

Возвращаемся к Смоленску Бориса Васильева.

– У меня было очень счастливое детство. У всех счастливое детство, но у меня особенно. Я хорошо знал Смоленск. И у меня он до сих пор почему- то ассоциируется с добром. Вот такая столица добра в России. Здесь я пошел в первый класс, отучился несколько лет. А заканчивал восьмилетку в Воронеже. Это был 1941 год. На фронт меня не брали, и я записался в комсомольский истребительный отряд. Меня отправили на Западный фронт, и я опять оказался в Смоленске. Но до города не доехал: эшелон наш разбомбило, и я ушел в леса. Родные, смоленские. А в 43-м после контузии меня направили в военную академию. Там познакомились с Зоей.

– По Васильеву, война – это что?

– Война – это грязь и вонь от трупов, взрывов и газов. Ничего там героического нет. Поэтому я ничего героического о войне и не писал. Никогда.

На этих словах, его голос начинает срываться, а на глазах выступают слезы.

– Зато ваши персонажи всегда героические…

– Знаете, какое-то время в моде была так называемая лейтенантская проза. Уцелевшие на фронте лейтенантики писали о том, что видели собственными глазами. И мне это очень нравилось, пока я однажды не задумался. Хорошо, они попали в ситуацию, а за спинами у них люди, связь, артиллерия, авиация, минометы – они мгновенно вызовут помощь. А если у тебя нет связи, а ты попал в ситуацию трудную, тогда что делать? Ну и написал «А зори здесь тихие…».

– Борис Львович, когда вы в последний раз были в Смоленске?

– В середине 80-х. Мы приезжали на премьеру в драматический театр, там ставили какую-то мою пьесу, не помню уже. И тогда мы приехали в Высокое и увидели груду кирпичей… И стояли липы, они были уже спиленные, но дали ростки… Я, как помешался, стал бегать, липы эти целовать. Я не знаю, что со мной было. Вот оно – родовое гнездо мое! Вот откуда я родом! Вот! И такой разгром! Я очень хотел бы еще раз туда приехать…

Вместо обещанных Зоре Альбертовне 40 минут пробыли у Васильевых 2,5 часа. На едином дыхании. И вот Борис Львович напутствует нас словами: «Привет Смоленску! Обязательно передайте!». Передаем!

(«АиФ-Смоленск», региональный выпуск № 23 (522), 3-9 июня 2009)

Сергей Муханов,

корреспондент «Смоленской газеты»
Как мы уже сообщали, 14 марта в столице простились с выдающимся отечественным писателем, нашим земляком Борисом Васильевым.
Борис Львович нашёл свой последний приют на Ваганьковском кладбище, рядом с супругой, Зорей Альбертовной, ушедшей из жизни два месяца назад. Классик похоронен с воинскими почестями – он известен прежде всего своими произведениями, посвящёнными Великой Отечественной и армии. С Борисом Львовичем простились по православному обряду.
Смолянин, известный исследователь творчества Бориса Васильева Владимир КАРНЮШИН специально привёз на могилу писателя землю с малой родины – из деревни Высокое Ельнинского района, где находилось родовое имение дворян Алексеевых – семьи матери писателя.

Гражданская панихида по Борису Васильеву прошла в Центральном доме литераторов. О значении Бориса Васильева для отечественной культуры говорили политики Сергей Филатов и Михаил Сеславинский, актрисы Людмила Зайцева, Елена Драпеко, Галина Беляева, режиссёр Юрий Кара, журналист Александр Минкин, писатель Евгений Попов и другие. Смоленскую делегацию представил глава города Александр Данилюк. Напомним, Борис Васильев является Почётным гражданином города Смоленска.

Предлагаем вашему вниманию избранные фрагменты выступлений.

Президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ, в прошлом – руководитель администрации Президента РФ С.А.ФИЛАТОВ:

– Васильев – своеобразный, очень острый писатель. Он не мог просто рассказывать – он обязательно должен был вызвать у читателя боль! Боль и слёзы на глазах, когда мы встречались с его героями. Как публицист он как хлыстом бил по тем социальным проблемам, что есть в нашей жизни. При всём при этом он очень любил нашу Родину! Он был патриотом и считал, что патриот – это тот, у кого интимно спрятаны эти чувства. Он хотел во всём помочь обществу, стране, чтобы она стала лучше, честнее… Борис Львович родом из Смоленска, это хорошо видно и по его произведениям. Те, кто был близок к нему, понимали, что он очень хотел в последние годы своей жизни написать о своей малой родине. Но, к сожалению, не удалось, самочувствие не позволило ем работать.

Первый секретарь Союза писателей Москвы, в прошлом – министр культуры РФ Евгений СИДОРОВ:

– Борис Васильев был человеком чести, достоинства. Он всегда жил с прямой спиной, никогда не лез в писательское начальство и другое. Все его книги по-настоящему посвящены тем людям, которые в списках не значатся. Люди, на которых стояла и будет стоять наша земля!

Глава Роспечати Михаил СЕСЛАВИНСКИЙ напомнил несколько цитат из произведений классика: 

Человека нельзя победить, если он этого не хочет. Убить – можно, а победить – нельзя.

Крепость не пала – крепость истекла кровью.

Убивает не только пуля, не только клинок или осколок – убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казёнщина, убивает трусость и подлость.

Говорить о своей любви к Родине – всё равно что утверждать, будто вода мокрая, а молоко – белое. Родине служат, Родине сострадают, за Родину умирают, но болтать о любви к ней может только человек глубоко равнодушный.

Публицист, общественный деятель Алла ГЕРБЕР:

– Я оказалась рядом с Васильевыми во время работы над фильмом «Офицеры». Можно очень долго об этом говорить, но один момент не могу не вспомнить. Мы сидели, обсуждали сценарий, я говорю: «Нужна какая-то яркая фраза для этого фильма, которая запомнится, останется». И он тогда сказал: «Уже есть. Папа говорил: «Есть такая профессия – Родину защищать!» И вот с тех пор все знают эту замечательную фразу, она так и осталась в памяти.

Заслуженная артистка РСФСР, депутат Государственной Думы Елена ДРАПЕКО:

– Мы познакомились, когда он приезжал на съёмки «А зори здесь тихие»: удивительно красивый человек! Ясноглазый, стройный, достойный. Прекрасно рассказывал. Очень любил свою жену: они приехали вместе, и он смотрел на неё с обожанием. Говорил, что многие черты женщин в своих произведениях он взял от неё. И он был для нас, молодых, живым уроком, как нужно относиться к жизни! Я бесконечно благодарна вам, Борис Львович, за судьбу, которую вы мне подарили! Прошли десятилетия после войны, но мы всё время оказываемся в ситуации выбора, описанного Васильевым: я – или Родина? Я – или то, что за моей спиной? Этот нравственный выбор человек делает на протяжении всей своей жизни. Борис Львович – выбрал. Он прожил жизнь как замечательный гражданин своей страны.

Журналист Александр МИНКИН:

– Здесь, конечно, чрезвычайно мало народу! Если бы это печальное событие произошло четверть века назад, очередь стояла бы издалека. То, что в этом зале есть свободные места, говорит о том, что жизнь идёт неправильно! Она ужасно сместила ценности, она их, в общем, затоптала. А он – совершенно несгибаемый! Он ни разу не прогнулся, не уступил никаким кампаниям… Он достойно прожил в совершенно невероятных условиях, потому что остаться человеком чести, будучи знаменитым писателем, наверное, даже ещё сложнее, чем солдатом – на войне.

Пусть читают!..

Известный фотохудожник и эссеист Юрий РОСТ дал интервью «Смоленской газете»

– Что для вас наследие Бориса Львовича? Каким оно видится в эти дни?

– Его наследие – это не только его книги и всё, что он написал. Это ещё и то, как он жил. Потому что он был, быть может, одним из последних гармонических писателей, которые вполне соответствовали тому образу, который выстраивался в результате чтения. Ты его читал и представлял автора как человека хорошего, умного, красивого… Он таким и был! Достойный, очень достойный человек! Он себя пронёс и сохранил в сложной ситуации, когда многие себя растеряли. В нём присутствовал внутренний свет.

Они с Зорей Альбертовной были, с моей точки зрения, очень близкой к совершенству парой, потому что они даже не то что дополняли друг друга – они были одно целое!.. Ему не нужно было много, он жил не по возможностям, которые предоставляет то или иное общество, а по тем небольшим потребностям, которые у него были. Потребностью его было писать… Думаю, он переживал, что его издают мало и тяжело и мало его читают…

– У вас нет ощущения, что он был позабыт обществом в последнее время?

– Вы видите этот пустой зал сейчас? Это же трагедия!.. Разве писатель такого класса и человек такого уровня заслуживает того, чтобы проститься с ним пришло три десятка людей?! Нет!.. Этот человек – национальное достояние! Значит, нация такая, такой строй, такое понимание жизни.

– Что можно сказать о взглядах Бориса Львовича в последние полтора десятилетия? Перестройка кончилась – с чем он остался?

– Он писал то, что чувствовал. Он принял перестройку хорошо, но не думаю, что его радовало то, что происходит сейчас.

– Что бы вы могли сегодня сказать молодым людям, молодым читателям?

– Я не президент, чтобы обращаться к молодёжи, но я хочу, чтобы нормальные люди читали нормальную литературу, достойную. Васильев такую литературу создавал! Думаю, уж во всяком случае на родине этого удивительного писателя и замечательного человека читать его надо! Дело не в том, чтобы устроить его музей, мемориал или поставить ему памятник, хотя всё это может быть. Главное – чтобы читали, чтобы понимали, какой человек вырос на этой земле! Как он любил и понимал других людей, как он был терпим и как он пытался сделать человека лучше. Пусть читают!..

– Когда я был старшеклассником, во всех театрах страны шли инсценировки Васильева: «Завтра была война», «В списках не значился». Сейчас имя Васильева в афише – скорее исключение из правил. Почему так?

– Тут разные есть моменты… Во-первых, человечество всегда стремится забыть то, что с ним было. Время прошло, наступают новые потрясения… Другое дело, что «А зори здесь тихие» – это такая история, которая должна существовать в культуре долго. Думаю, несмотря на то что Бог даровал нам забвение как некую позитивную возможность, чтобы не помнить всё время страхи, человек волен помнить то, что делает его человеком. Такие произведения, как «Зори…» Васильева, и делают человека человеком.

– Какое его качество как человека, как гражданина было для вас определяющим?

– При встрече возникало удивительное ощущение, что ты встретился со старшим, возможно, более талантливым, но – достойным и равным человеком. Он никогда не строил вокруг себя никаких оград!.. Мы радовались друг другу, и мне он был чрезвычайно мил и мною любим!

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

Председателю Смоленского городского

Совета 3-его созыва

ЛЕБЕДЕВУ С. А.

Уважаемый Сергей Александрович!

В 2004 году, 21 мая, 80-летие отметил наш земляк, Почетный гражданин Города-героя Смоленска, ветеран Великой Отечественной войны, участник парада Победы 1945 года, лауреат государственных премий, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» 1-ой степени, классик русской литературы, Борис Львович Васильев.

С юбилеем писателя поздравил Президент Российской Федерации В.В.Путин. Средства массовой информации также присоединились к многочисленным поздравлениям в адрес писателя.

Инициативная группа смоленской общественности к юбилею нашего земляка провела ряд мероприятий: заседание городского краеведческого клуба «Феникс», литературно-музыкальную композицию «Летят его кони» с посещением исторической родины писателя (д. Высокое, Ельнинского района); встречу со старшеклассниками Ельнинских средних общеобразовательных школ; научную конференцию в Смоленском государственном педагогическом университете и Областной универсальной научной библиотеке. К юбилею писателя вышли в свет ряд исследовательских работ: две монографии доцента СГПУ, учителя русского языка и литературы В. А. Карнюшина «Долг чести, памяти и память всех чувств: Военная проза Бориса Васильева» и «Чтобы услышать голос прошлого: Смоленские страницы прозы Бориса Васильева»; специальный выпуск номера журнала «Край Смоленский» (№ 5-6, 2004), был полностью посвящен анализу творчества писателя-земляка.

К нашему сожалению, Борис Львович Васильев в свой юбилейный год по состоянию здоровья не смог приехать в родной город.

Общественность города, учителя, ученые, писатели, поэты, журналисты и краеведы крайне обеспокоены тем, что до сих пор Б.Л. Васильев не получил предназначенные ему знаки отличия Почетного гражданина города-героя Смоленска.

Думается, будет правильно, если городские власти найдут-таки возможность выполнить эту почетную миссию перед заслуженным человеком, на книгах и фильмах которого («Офицеры», «А зори здесь тихие», «Аты-баты, шли солдаты», «Не стреляйте белых лебедей» и др.) воспиталось не одно поколение россиян.

В настоящее время, почти 60 лет, Борис Львович Васильев вместе со своей верной боевой подругой и женой Зорей Альбертовной живет в подмосковном доме г.Солнечногорска. Их телефон: (8095) 994-13-44.

С уважением,

доцент Смоленского государственного педагогического университета, директор научно-практического образовательного Центра «ЛАД»,

автор монографий по творчеству Б. Л. Васильева КАРНЮШИН В. А.,

профессор Смоленского педагогического университета,

заслуженный работник культуры РФ СТЕКЛОВ М. Е.,

члены Союза писателей и журналистов РФ, краеведы

КУДРЯВЦЕВА Т.В., МИШИН А.В.,ВЕЛИКАНОВ М.И., ГЕРАСИМОВА И.С.

2004 год, июнь

Председателю Союза писателей Москвы

Филатову С.А.

Здравствуйте, глубокоуважаемый Сергей Александрович!

По возвращении в Смоленск после горестных событий все время думаю о Ваших замечательных предложениях по поводу творчества Бориса Львовича, изучения его личности и произведений в Смоленске, о фонде Б.Л. Васильева и литературной премии его имени. Мне кажется, что работу необходимо начинать уже сейчас.

Это, на самом деле, очень важно по сути, без высокопарных слов. Важно для сегодняшних граждан России, важно и для будущих ее граждан. Если такая работа не будет сделана, имя Б.Л. Васильева может оказаться преданным забвению, чего допустить никак нельзя.

Я осмелюсь предложить несколько тезисов, может быть, что-то окажется полезным.

Я лично не могу пойти к ректору Смоленского университета, потому что выходить на него нужно на другом уровне. Если бы, как Вы об этом сказали, с ним говорил губернатор области или кто-то равноценный по рангу, результат был бы положительный.

Теперь о решениях, как они мне видятся.

1. В университете есть кафедра литературы, которая должна бы разработать план мероприятий по изучению творчества Б.Л. Васильева в вузе. В связи с этим следовало бы вернуть и спецкурс о творчестве писателя, который был изъят уже два года тому назад — без видимых причин и мотивов. Можно было бы в план включить и подготовку диссертационных исследований о творчестве писателя как магистрантами, так и аспирантами. Разработать в Литературном музее при кафедре специальную экспозицию и экскурсию по целому циклу разделов жизни и творчества Б.Л. Васильева.
2. Наверное, следовало бы скоординировать усилия трех образовательных структур области: департамента образования, СмолГУ и института развития образования по разработке конкретного плана действий по данному вопросу.
3. Смоленская писательская организация совместно с учреждениями образования и культуры могла бы учредить литературную премию имени Б.Л. Васильева, не дожидаясь решения этого вопроса на общероссийском уровне, еще лучше — могла бы инициировать создание такой премии на общероссийском уровне и стать ее соучредителем.
4. То же — и по поводу организации фонда и работы в нем.
5. Департамент по культуре мог бы разработать конкретные предложения по направлению «Творчество Б.Л. Васильева и киноискусство».

Может быть, следует сказать (точнее, напомнить!) в документах на имя руководства Смоленской области и о том, что Б.Л. Васильев — Почетный гражданин города-героя Смоленска.

Всего Вам самого доброго.

С искренним уважением, В.А. Карнюшин

Январь, 2012

Мария Волкова,

корреспондент «Смоленских новостей»

Чтобы помнили. Появится ли в Смоленске Центр изучения наследия Бориса Васильева?..

Едва смоляне успели отметить 1150-летний юбилей родного города, как нужно готовиться к другой значительной дате. 21 мая 2014 года исполнится 90 лет со дня рождения всемирно известного писателя родом из Смоленска – Бориса Васильева. Здесь будущий классик провел раннее детство и школьные годы. Значительно позже, в 1980 году, в светлой автобиографической повести «Летят мои кони…» Борис Васильев изложил свои уникальные воспоминания о довоенном Смоленске. Вот такие, например: «И детство, и город были насыщены Добром, и я не знаю, что было вместилищем этого Добра – детство или Смоленск.

– Эй, ребятишки, донесите-ка бабушке кошелку до дома!

Так мог сказать – и говорил! – любой прохожий любым ребятам, игравшим на горбатых смоленских улицах. Прохожий мог быть русским или эстонцем, поляком или татарином, цыганом или греком, а старушка – тем более: это было нормой. Помощь была нормой, ибо жизнь была неласкова». Удивительно, правда?

Но не только детские воспоминания связывают Бориса Васильева со Смоленщиной. Писатель происходил из старинного дворянского рода Алексеевых, поместье которых приблизительно со второй половины XIX века находилось в селе Высокое Ельнинского района. Родовая усадьба не сохранилась, и сегодня там остался лишь фундамент и немного липовой аллеи.

Бориса Васильева называют самым экранизируемым автором XX столетия: по его произведениям снято свыше 20 фильмов и телеспектаклей, в том числе за рубежом. Наш земляк мог стать шестым русским писателем – лауреатом Нобелевской премии по литературе, если бы не помешала смерть. Его вклад в литературу XX века сегодня сравнивают с вкладом Льва Толстого в литературу XIX столетия. Вот такой человек родился и жил в Смоленске и до конца своих дней поддерживал духовную связь с родным городом.

А теперь давайте вспомним, что же в Смоленске напоминает нам о знаменитом земляке. С 1994 года Борису Васильеву присвоено звание Почетного гражданина города-героя Смоленска. Дома, где жил Борис Васильев, разрушены в войну, за исключением здания школы, где он учился. Бывшая школа № 13 (в настоящее время – один из учебных корпусов Смоленской государственной сельскохозяйственной академии) находится в центре города по адресу: ул. Большая Советская, д. 27/20. Решено, что на фасаде здания в день 90-летия со дня рождения Бориса Васильева будет установлена мемориальная доска. В конце мая 2013 года в Смоленском государственном университете прошли Первые Васильевские чтения, которые хотелось бы проводить и впредь. Ежегодно в школе № 17 города Смоленска вот уже семь лет подряд проводятся научные конференции, посвященные проблемам преподавания литературы в школе. Третья по счету конференция, состоявшаяся в 2009 году, была посвящена 85-летию Бориса Львовича Васильева; в 2014 году конференция будет посвящена 90-летию со дня его рождения. Существует идея учредить литературную премию имени Бориса Васильева «За лучшее произведение, сценарий, спектакль, фильм гражданско-патриотической направленности». Из значительных дел, направленных на сохранение памяти о Борисе Васильеве, как будто бы всё.

Но существует и еще один важный аспект: автор жив, пока его читают. Именно поэтому у человека, лично знавшего писателя, дружившего с ним и его женой Зорей Альбертовной 15 лет, первого на Смоленщине автора диссертации по творчеству прославленного писателя, кандидата филологических наук, директора школы № 17 города Смоленска Владимира Карнюшина появилась идея о создании Центра по изучению и пропаганде литературного наследия Бориса Васильева, где могла бы накапливаться информация о писателе и где проводились бы встречи поклонников творчества Бориса Васильева. Владимир Анатольевич сегодня – автор 50 статей, 4 книг и 3 учебных пособий по педагогике и методике преподавания русского языка и литературы, исследователь и библиограф Бориса Васильева.

Нужен ли такой Центр? Мы уверены, что да. А вот есть ли материальные возможности для его создания? Нет. Нужно помещение, материально-техническая база в виде элементарной электроники, нескольких книжных шкафов, столов и стендов. И, конечно, всё это должно выглядеть на уровне, как минимум соответствующем международной славе Бориса Васильева. Если желания способствовать возникновению такого Центра не появляется у власти, то почему бы к реализации проекта не подключить региональный бизнес? Впрочем, посильную поддержку будущему Центру мог бы оказать, наверное, каждый смолянин. Просим вас, дорогие читатели, высказать свои соображения по вопросу основания в нашем городе Центра по изучению наследия Бориса Васильева. А может быть, кто-то предложит и помещение для центра?

(газета «Смоленские новости», октябрь 2013 год)

1. Полная версия. Печатается в авторской редакции. ↑
2. Зинаида Ефимовна Гуральник, кандидат филологических наук (Ленинград), доктор философии (Германия). Автор первой диссертации по творчеству Бориса Васильева. Воспоминания, любезно предоставленные ею, нигде ранее не публиковались в полном варианте. ↑
3. Карнюшин В.А., защитил в 2000 году кандидатскую диссертацию по творчеству Б.Л. Васильева «Проза Бориса Васильева о фронтовиках после войны (70-80-е годы)»; автор 30 научных и учебно-методических исследований, 3-х монографий и учебно-методического комплекса о творчестве писателя. Живет и работает в Смоленске. Воспоминания печатаются в полном варианте. ↑